Бусы из плодов шиповника - Владимир Павлович Максимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Например, Хемингуэй довольно рано и правильно осознал многие вещи, до которых иные люди добираются уже лишь на закате жизни.
Непрестанное стремление богатых людей (к которым так тяготел друг и соперник по литературному творчеству Хемингуэя Скот Фицджеральд, о дружбе с которым Хемингуэй говорил: «У нас дружба с восторгом и враждебностью», не раз восклицавший, что: «Богатые – это совсем другие люди, они непохожи на нас с вами!» Соглашаясь с ним, Хемингуэй только добавлял: «Да, у них денег больше») к тому, чтобы каждый день превратить в беззаботное веселье, в праздник! В некий наркоз, забытье, где нет места мыслям о смерти, а есть только постоянно бурлящее веселье. Жизнь без забот Хемингуэй воспринимал весьма критически. Хотя на какое-то недолгое время и сам увлекся подобными веяниями. Очень скоро осознав, что подобное бесцельное времяпрепровождение – это не жизнь, а иллюзия жизни, и что это не праздник, а лишь суррогат праздника. Вовремя понял он и то, что деньги – большие деньги – это не тождество счастья. Или, как сказала об этом же уже другая писательница, Франсуаза Саган, это груз, мешающий набрать высоту. Они хороший слуга, но очень плохой хозяин.
А еще она не раз повторяла: «Я недостаточно себе интересна, чтобы выносить себя больной или в унынии…»
Испытывал ли уныние, безысходную тоску Хемингуэй, когда 2 июля 1961 года в американском городке Кетчум, штат Айдахо, где у него тоже был дом, подведя дуло своего любимого итальянского охотничьего ружья к подбородку, перед тем как пальцем ноги нажать на спусковой крючок, я не знаю…
Никакой предсмертной записки он не оставил.
Но если верить словам его последней, четвертой, жены Мери, предотвратившей уже однажды попытку самоубийства мужа и настоявшую после этого, чтобы он лег в клинику, Хемингуэй не просто испытывал тоску, но был в постоянной депрессии.
Вот как Мери писала о том периоде жизни своего мужа: «Хемингуэй стал полной противоположностью тому, кем он был раньше – из общительного, полного жизни человека с бьющей через край энергией он превратился в замкнутого и молчаливого…»
От депрессии его пытались лечить в «клинике широкого профиля», в городке Рочестер, электрошоком.
И вот как сам Хемингуэй оценил результаты подобного лечения: «Эти врачи, что делали мне электрошок, писателей не понимают… Какой смысл был в том, чтобы разрушать мой мозг и стирать мою память, которая представляет собой мой капитал, и выбросить меня на обочину жизни?»
Таким образом, праздник, который всегда был с тобой, закончился. А быть на обочине жизни Хемингуэй не хотел. И…
Впрочем, то, что должно было последовать за «И…» – это какое-то проклятие семьи Хемингуэев. Поскольку точно так же закончил жизнь в 1928 году и его отец – врач, выстрелив в себя из ружья. И этот поступок своего отца писатель всегда осуждал. Самоубийством закончил свою жизнь более чем через тридцать лет после кончины самого Эрнеста и младший брат писателя Лестер. Тоже писатель, во всем при жизни пытающийся подражать своему старшему брату. Самоубийством, приняв смертельную дозу снотворного, закончила и внучка Хемингуэя от его первенца, Марго…
Что же касается нашего героя, то в его судьбе очевидным является тот факт, что до своей кончины он успел убить очень много всякого зверья. Особенно на сафари в Африке, куда так любил ездить. Его добычей были слоны, львы, антилопы…
И не исключено, что уже в самом себе он хотел убить какого-то последнего, ведомого только ему самому зверя…
Недаром же упоминаемая мною не раз французская писательница Франсуаза Саган тоже, как и Хемингуэй, начавшая свое литературное творчество очень рано и написавшая свой первый – такой чудесный роман «Здравствуй, грусть» в восемнадцатилетнем возрасте в одном из интервью в книге «Не отрекаюсь» говорила о писательском труде так:
«Писатель – дикий зверь, запертый в клетке наедине с собой. Он выглядывает – или не выглядывает наружу – в зависимости от того, находится ли у него на это время».
То есть писатель, и не только по ее мнению, почти всегда, живет в неком им же выдуманном, иллюзорном мире, хотя и очень похожем на мир реальный. Правда, не на тот, какой он есть. А на тот, каким он должен быть. И, лишившись этого своего мира, он непомерно страдает. Поскольку именно об этом, о преобразовании мира, и думает постоянно настоящий литератор. Не имея ни выходных, ни отпусков – в обычном понимании этих слов, как отдыха от работы. Ибо он работает всегда фактически круглосуточно (иногда даже во сне), прокручивая в голове те или иные детали будущего рассказа, оттачивая и шлифуя мысленно отдельные фразы, запоминая всевозможные детали, черты людей, их поступки, необычные или обычные явления природы. Как бы говоря себе: «Это надо обязательно запомнить. Это может мне пригодиться…»
Не удержусь и еще раз приведу довольно обширную цитату Франсуазы Саган из книги «Не отрекаюсь», вышедшей совсем недавно, в 2018 году, увы, уже после смерти самой Саган. В книге этой собраны все ее интервью, данные ею при жизни различным изданиям. В одном из них она как раз и затрагивает ту же тему, которой я коснулся лишь вскользь. Тему иллюзорности, фантастичности писательского мира. Вот что она говорит по этому поводу:
«В поисках утраченного времени» моя любимая книга (Я об этой книге Марселя Пруста, кстати, могу сказать то же самое. Как, впрочем, и некоторых романах самой Франсуазы Саган. Таких, например, как уже упомянутая мною книга «Здравствуй, грусть» и роман «Немного солнца в холодной воде». В последней книге особенно чувствуется, что от свободы романа, всеохватности его и самому автору становится порою как-то страшновато. – В.М.), написанная совершенным лжецом. Все изменено, преображено. Это одно из самых прекрасных произведений – и самых правдивых, потому что Пруст глубоко сжился со своей ложью… (Я бы сказал – фантазией. Может быть, это не совсем точный перевод? – В.М.) Когда установится равновесие между ним истинным и им написанным, писатель перестанет писать. Писатель – вдохновенный лжец, фантазер, безумец; уравновешенных писателей не бывает».
И «старина Хэм», с его энергией и темпераментом, конечно же, не был человеком уравновешенным. Как, скажем, и наш великий писатель Михаил Александрович Шолохов, не раз говоривший о том, что, когда он писал роман «Тихий Дон», его рука не раз сжималась в кулак до такой степени, что костяшки на нем становились белыми. А сжималась
