Несколько бесполезных соображений - Симон Кармиггелт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шляпку она в свое время купила, чтобы быть похожей на Катерину Валенте. Многие девушки с кондитерской фабрики так делали. Упаковочный цех, где она с утра до вечера складывала шоколадки в коробочки, был буквально помешан на кино. Ее подружка мечтала выйти замуж за знаменитого киноактера или богатого американца и однажды, когда шла партия конфет для авиакомпании, положила в часть коробок коротенькие записочки — только одна фраза: «Не хотите ли познакомиться с хорошенькой девушкой?» — и ее имя. Правда, ответа она так и не получила.
— Тихий ангел пролетел, — сказала девушка.
— Ангел? — удивился он.
— Так говорится, когда люди сидят и молчат.
— Ах, вот оно что! — Господин де Фрис улыбнулся тонкой улыбкой. — У человека есть только две возможности — молчать или лгать. Пока молчишь, есть надежда, что ты человек честный. Где-то когда-то он это вычитал.
— Ну ладно, — сказала она. — Мне, собственно, пора домой. Завтра рано вставать.
На улице они долго безуспешно искали велосипед, обшарили все мыслимые закоулки вокруг и убедились, что велосипед украден.
— Вот так история, — растерянно пробормотал господин де Фрис.
Взглянув на девушку, он увидел на ее щеках крупные слезы.
— Я не могу без велосипеда, — заплакала она. — Мне же до работы не добраться.
Долго и серьезно обсуждали они этот вопрос. Да, ей следует обратиться в полицию. Возможно, велосипед найдут и вернут ей. Такое иногда случается. Вот если б иметь знакомых в уголовном розыске… Да, да… Господин де Фрис сочувственно кивал, понимая, что мелет сущую чепуху. Кто вернет ей велосипед? Она может поставить на нем крест, а все из-за того, что согласилась выпить с ним чашечку чаю.
На трамвайной остановке, куда он ее проводил, он вдруг сказал:
— Придется вам купить подержанный. Вот — я вношу свою долю.
И он протянул ей десятку. Сначала она отказывалась, но, когда подошел трамвай, все же сдалась.
— Век вам этого не забуду! — крикнула она с задней площадки.
Трамвай тронулся, а он вдруг сообразил, что не знает даже, как ее зовут. Медленно бредя к дому, мимо кафе, где женщины и мужчины весело и беззаботно болтали и смеялись, он все больше хмурился. Дома он быстро разделся, погасил свет и закрыл глаза. Завтра рано вставать.
Одиночество
Было пять часов пополудни. С хозяйственной сумкой под мышкой вернулся он домой, вынул из почтового ящика голубой конверт с бельгийским штемпелем и устало потащился наверх. В комнате на него пахнуло застарелым запахом табачного дыма. Печка остыла. Постель с ночи стояла неубранная, на столе тарелка с остатками еды. Человек открыл сумку и поставил на стол бутылку джина. Потом, как был в пальто, уселся на кровать, вскрыл конверт, вынул несколько густо исписанных листков и начал читать прямо с середины:
«…у нас обоих есть возможность одуматься, мне тут, в Брюсселе, а тебе дома, дорогой, так дальше продолжаться не может, я очень тебя люблю, но ты должен постараться взять себя в руки, как-то наладить свою жизнь, а не распускаться, с этим ты справишься и один, я уверена, что тебе это удастся, что к моему возвращению ты выполнишь свое обещание, любимый, я уже предвкушаю этот день и…»
Он растянулся на кровати, письмо соскользнуло на пол. Было слишком темно, чтобы читать дальше. Надо бы зажечь свет и задернуть занавески на окнах. Ладно, потом. Он закрыл глаза.
Ее письма лживы, думал он. Какая-то липкая паутина, за которой чувствуется скрытая угроза. По телефону она говорит совсем иначе. Растерянно. А из-за пауз, вызванных неполадками на международной линии, ее слова звучат особенно убедительно.
Он почувствовал, что вот-вот заснет, и заставил себя подняться и включить свет. Направляясь к окну, он с неприязнью глянул на себя в зеркало. Лицо исказилось злобной гримасой.
Я плохо сыгранный персонаж немецкого фильма, констатировал он. На приличного актера денег не хватило, вот и пришлось играть мне…
Он сплюнул, попав своему отражению прямо в нос.
— Так тебе и надо! — злорадно ухмыльнулся он.
Потом он задернул занавески и, все так же не снимая пальто, уселся возле холодной печки.
— О господи! Помоги мне, сделай так, чтобы я не был сам себе противен! — громко произнес он в пустоту.
Молитва сорвалась у него с губ невольно. Помнится, в последний раз он обращался к богу еще в детстве: «Боженька, сделай так, чтобы я больше не уплывал в постельке». Та молитва была услышана — замечательный пример внимания к нуждам малых сих со стороны верховного существа.
Он включил радио.
— Наши успехи пока не так значительны, — лился из динамика масленый мужской голос. — Нам предстоит сделать гораздо больше. Мы должны выполнить свой тяжкий долг. Священный долг…
Он повернул ручку приемника. Письмо так и валялось на полу возле кровати.
— Ну вставай же, — приказал он себе. — И подними письмо.
Он еще немножко посидел, наконец с трудом оторвался от стула, поднял письмо и снова рухнул на постель.
«…тем более что у тебя нет никакой разумной причины, любимый, нет у нас никаких таких бед или несчастий, из-за которых стоило бы сбегать, дело процветает, и виды на будущее…»
Письмо опустилось ему на грудь, и он тут же заснул, как в яму провалился.
Проснулся он потому, что его трясло от холода. Ноги в ботинках зудели.
Но он еще долго лежал, глядя на бутылку, стоявшую на столе.
Потом встал, достал из шкафа стакан и медленно, но решительно направился к бутылке.
Письмо осталось валяться на постели.
Из сборника «Пожилые люди» (1963)
После стольких-то лет!
По делам службы мне пришлось отлучиться из города.
Лишь где-то около полуночи я отпер своим ключом подъезд и меланхолично взобрался по лестнице, всем своим видом изображая отца семейства, который опять день-деньской ишачил, добывая хлеб насущный для своих близких, и теперь вправе претендовать на чашку чаю и сочувствие.
Жена сидела в комнате и с увлечением читала.
— Привет, — сказал я.
Она оторвалась от книги и ответила:
— Привет.
Вздохнула и захлопнула книгу. Я сел напротив нее.
— Как жизнь? — спросил я.
— Чудесно. Целый день была одна. Делала что хотела и как хотела. А вдобавок и вечером одна. Это ли не блаженство? Немножко поела. Не слишком утруждаясь. За едой почитала газету. Тихо-спокойно вымыла посуду. Заварила чай. А потом уютно уселась с книжечкой… — Она бросила на книгу грустный взгляд.
Как не похоже это было на прием, которого я ожидал!
Я принужденным тоном сказал:
— Ну и читай себе.
— Что ты, как можно.
— Почему же?
Она пожала плечами.
— Ты же дома, — просто ответила она.
— Извини меня, — я повысил голос, — но я живу вместе с тобой. Уже двадцать четыре года. Ты этого не замечала? Ведь наверняка встречала меня в коридоре.
Она с улыбкой взглянула на меня.
— Ну вот, ты сердишься.
— Сержусь? Я? Ничего подобного. Ну что за глупости, неужели ты не можешь читать, когда я дома?
Она принесла чашку и налила мне чаю.
— Дело не в этом, — сказала она. — Я имела в виду, что, когда ты дома, спокойной жизни конец. Только и всего.
— А что же я такого делаю?
— Ничего. Просто ты дома. Этого достаточно. И спокойной жизни конец.
Я закурил.
С оскорбленным видом.
Не берусь точно описать, как это делается, но поверьте мне на слово, можно закурить так, чтобы сразу стало ясно: ты оскорблен.
Я с горечью сказал:
— Стало быть, мне лучше бы вообще не приходить. Тебе было бы спокойнее.
Она задумалась, как бы взвешивая такую возможность.
— Нет, это, конечно, не так.
— Но…
— Нет, — продолжала она ласково, — если бы я знала, что ты вообще никогда не придешь, я, наоборот, навсегда потеряла бы покой. И ты это прекрасно знаешь. Но…
Она запнулась.
— Продолжай: что «но»? — допытывался я.
— Но раз уж я точно знаю, что ты вообще-то придешь, так приятно, когда какой-нибудь вечерок тебя нет, я так спокойно живу…
Я смотрел в свою чашку с видом страдальца.
— Один вечерок, — продолжала она. — Или, может быть, два. Чудесно. Но вот чтобы тебя не было целую неделю, я не хочу. Мне бы тебя недоставало.
В ее взгляде была снисходительность взрослого к ребенку.
— Ну хватит дуться, — сказала она. — Ты сам прекрасно знаешь, что иначе и быть не может. После стольких-то лет!
Я кивнул. Мы еще посидели молча друг против друга.
— Трудный был сегодня день? — спросила она.
— Ужасно.
— Устал?
— Устал.
— Хочешь сразу лечь или сначала поешь?
— Да… дай чего-нибудь перекусить.
Она встала и пошла на кухню. На пороге она обернулась и сказала:
