Журбины - Всеволод Кочетов

— Это хорошо, — прервал ее Жуков. — У него получится превосходная машина. Скажу вам больше, товарищи. У машины Журбина огромное будущее. Не только в модельных мастерских — она найдет себе применение везде, где только имеют дело с обработкой дерева. Ее с руками будут рвать столяры колхозов и машинно-тракторных станций. Как же! Эта штука способна заменить инструментарий целой столярной мастерской. Она упростит, удешевит труд, сделает его продуктивней… Кстати, лить детали станка надо не из стали, — сказал он, подумав, — а из алюминиевых сплавов. Да, так я полностью разделяю ваш энтузиазм по отношению к агрегату Журбина. Но никак не могу согласиться с тем, что помощью Журбину должна ограничиться вся работа технической информации. Где же информация? Не надо бить в набат, шуметь и греметь, — этого не надо. Однако… однако, товарищи, о всех новых методах в судостроении обязан знать весь заводской коллектив. Обеспечить это знание обязаны вы. Если у вас нет никакого плана, придвигайтесь, пожалуйста, ближе, все сейчас обсудим и вместе набросаем главное.

За составлением плана родилась мысль: а что если Скобелеву поехать на лучшие судостроительные заводы и собрать там весь, какой уже существует в практике, опыт по автоматизации электросварки? Жуков обещал поговорить с директором.

Когда парторг ЦК уходил, он уже не казался Зине таким страшным, как вначале. Просто, по ее мнению, он был совсем другим человеком, чем Иван Степанович. Иван Степанович, как ей думалось, заботится о впечатлении, которое он производит на окружающих. Жуков, видимо, нисколько не думал о том, нравится он своим товарищам но заводу или нет, — вряд ли кому могли понравиться его строгость и сухость в обращении, — и тем не менее многое в Жукове Зину привлекало. Если ей когда-нибудь придется стать руководителем, го она постарается быть похожей именно на Жукова: ни лишней суеты, ни лишнего балагурства. Жуков вызывал уважение, а есть ли что-нибудь еще более важное для руководителя, чем уважение к нему со стороны руководимых? Разные руководители по-разному понимают пути к сердцам людей. Одни хотят, чтобы их непременно любили, они заигрывают, держатся простачками, со всеми подчиненными на короткой ноге, похлопывают их по плечам, называют «голубами» и «дорогушами», и все это фальшь, и, как всякая фальшь, отталкивает. Другие считают, что начальника должны или уважать, или бояться. Не удалось завоевать уважение — нагоню страху. Но страх — плохое средство для объединения коллектива. Слабые душой превращаются в подхалимов, в неискренних служак-исполнителей, а те, кто посильней, покрепче, вступают в борьбу со своим руководителем; на эту борьбу уходят душевные силы, энергия, дорогое время. Подлинные же руководители не думают ни о любви к ним, ни о страхе или уважении, они поступают и держатся так, как им повелевает их долг. Долг и их собственное беззаветное увлечение общим делом. Человек труда и долга всегда вызывает к себе уважение, а уважение — мать любви.

Зина чувствовала скованность в присутствии Жукова только вначале и только потому, что ее мучила совесть за плохо исполняемый долг.

На прощание она спросила, почему Жуков считает, что узлы станка Виктора следует делать не из стали, а из сплавов алюминия.

— Очень просто, — ответил он. — Я уже сказал: у станка большое будущее. И чтобы оно стало еще большим, станок надо делать как можно легче по весу. Он должен весить пуд-полтора и укладываться в обычный дорожный чемодан. Быть, словом, не стационарной установкой на верстаке в мастерской, а свободно носимым инструментом. Пусть столяр несет его с собой на корабль, на тридцатый этаж московского небоскреба, в колхозный полевой стан. Не так ли?

Жукову было уже за пятьдесят. Кроме седого боевого хохолка, да, может быть, еще глаз — быстрых, черных, всегда выразительных и серьезных, — ничего особенного в его внешности не было. Такое выражение глаза Жукова сохранили с юношеских лет. Его отца убили в четырнадцатом году, в августе, в самые первые дни мировой войны, и молодой Жуков пошел работать туда же, где до мобилизации работал отец, — на соляной рудник возле Бахмута. Удивительный это был рудник. Под землей лежали мощные пласты каменной соли, чистой и прозрачной, как стекло. Любители вытачивали из нее призмы, кубики, разные фигурки; в ней пробили штольни и штреки, в ней был устроен показной кабинет управляющего. Все в этом кабинете — и стол, и кресла, и чернильный прибор — было тоже из соли, сказочно сверкавшей при свете ламп. Работалось на соляных копях значительно легче, чем в соседних шахтах, где добывали донецкий уголь, — не было ни рудничного газа, ни подземной воды, ни обвалов. Зато всюду была соль, которая — казалось бы, такая безобидная, красивая — разъедала кожу и малейшую ранку превращала в страшную язву.

Юный Жуков работал откатчиком под землей, мать была уборщицей в конторе. Оба они жили в Бахмуте, вместе подымались чуть свет, вместе шли за несколько километров на рудник, вместе возвращались. Откатка изматывала силы четырнадцатилетнего подростка, он так уставал за день, что потерял всякий интерес к мальчишеским делам, бросил ходить на ставок в Кутейниково за линями и карпами, бросил городки, бросил козны. Только по воскресеньям выходил он к ближнему ставку, в котором почти не было рыбы и в котором бахмутцы купались. Он сидел там на берегу, следя за проносящимися над водой утками, за купающимися ласточками, за водяными курочками в камышах. Ставок был зеленым оазисом; немного отступая от него, лежала выжженная солнцем сухая степь, на которой даже полынь и чернобыльник звенели, как жесть. Вдали, к югу, дымили трубы Никитовки, Константиновских заводов. Их дым сливался с еще более дальними дымами Краматорской и Юзовки. Дым всегда висел над Донбассом тучей, застилая солнце.

Произошло Октябрьское восстание в Петрограде, в Москве, революция прокатилась по России грозной волной. Немецкие армии вступили на украинскую землю, приближались к Донбассу. Горняки поднимались навстречу врагу, организовывались боевые отряды. Руководил ими Артем. Жуков послушал, как товарищ Артем говорил на митинге: «Зрелище неорганизованных масс для меня невыносимо», не очень понял, что это значит, но в один из таких отрядов записался, чтобы вместе с другими шахтерами встретить немецкие войска огнем и штыками.

Затем началась гражданская война. Жуков воевал на Украине, на Кубани, на Волге, он вступил в комсомол, потом в партию. Демобилизовался в Москве. Его отправили на один из заводов секретарем комсомольской ячейки. Он учился на рабфаке, потом в институте. Но едва получил диплом инженера, как снова взяли на партийную работу. Переезжал со стройки на стройку — куда пошлет партия. Перед Отечественной войной он работал секретарем партийного комитета на одном из южных судостроительных заводов; на войну ушел комиссаром стрелкового полка. По окончании войны его взяли в аппарат Центрального Комитета партии.

Приехав на новое место работы, теперь уже на Ладу, он прежде всего принялся знакомиться с людьми. Он уже составил себе представление об Иване Степановиче как о человеке большой преданности своему делу, очень трудолюбивом, но излишне мягком. Он узнал прямого, честного Горбунова, многих руководящих инженеров. Жизненный опыт, однако, подсказывал бывалому партийному работнику, что всякая армия — это прежде всего солдаты. Хочешь изучить армию, изучай ее солдат.

Жукова тянуло к солдатам завода — к рабочим, мастерам, в цехи, в мастерские, на участки. Его еще мало кто знал в лицо, одевался он как большинство людей, связанных с морем: синий диагоналевый китель, фуражка. На него особого внимания рабочие не обращали: моряков на заводе всегда много — с тех судов, которые стоят на ремонте. Жуков сколько угодно мог наблюдать за работой бригад, никого не смущая своим присутствием. Часто он ходил вместе с Иваном Степановичем, и еще чаще с Горбуновым, особенно когда решил познакомиться со Старым поселком; председатель завкома знал там каждый дом и каждого жителя.

Где только они не побывали вдвоем с Горбуновым! Заходили в ясли, в детский сад, в портновское ателье; часа два провели в клубе. Заведующий клубом Вениамин Семенович водил их из аудитории в аудиторию, из гостиной в гостиную, подробно говорил о каких-то своих неосуществленных замыслах. Жуков молчал и хмурился.

Зашли они однажды вечером даже в фирменную пивную пивоваренного завода «Белый медведь», посидели там за мраморным столиком. К ним подсаживались кораблестроители, чокались кружками о кружку Жукова, поздравляли его с прибытием к ним на завод, добродушно посмеивались, говорили: «Уж как-нибудь не обидим».

В конце концов Горбунов предложил Жукову сходить на рыбалку к Желтой яме: «Тогда, как говорится, наша жизнь будет вам представлена со всех сторон».

Заводской народ знал множество мест удачливой рыбной ловли. Одни, большей частью ребятишки, садились на камни возле моста через Веряжку и таскали плотвичек. Другие седлали гнилые сваи заброшенных пирсов на Ладе, под которыми водились крупные окуни. Третьи переезжали Ладу на лодке и с плотов, возле лесопилки, ставили многокрючковые снасти — переметы или отпуска. Четвертые ходили под парусами далеко в залив.