На рубежах южных (сборник) - Борис Тумасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Придем домой, а там есть нечего!
Чернышев, сверкая глазами, ухватился за саблю. Побледневший Кордовский уговаривал:
– Разойдитесь, панове-добродию! Разойдитесь! Не поднимайте шум!
– Не пойдем мы в курени, пока не удовольствуете нас!
Вперед пробрался Дикун, оглянулся на товарищей, снял шапку и поднял ее в вытянутой руке. Шум постепенно смолк.
– Казаки никуда не пойдут, – твердо проговорил Федор, глядя в глаза Кордовскому. – Пусть выйдет к нам его высокоблагородие Котляревский и выслушает наши жалобы.
– Смутьян! – рванулся к Дикуну Чернышев, вытаскивая из ножен клинок. Но чьи-то крепкие руки ухватили его, удержали.
– Опять пугаешь, полковник! Так мы пуганые. А с огнем не балуй. Пока добром просим, свое просим, – бросил Федор Чернышеву и, обращаясь к Кордовскому, продолжал: – Мы жить по-людски хотим, а нам они не дают, – и Дикун кивнул в сторону старшин и куренных атаманов.
– Верно балакаешь. Правильно! – поддержали его казаки.
Многие из них втыкали пики в землю, складывали мушкеты на вытоптанную траву.
Майдан задвигался, забурлил. Казаки начали расходиться по широкой площади, располагаясь лагерем у собора. Заполыхали костры.
Кордовский, Чернышев, а за ними и другие старшины незаметно исчезли.
К Дикуну пробрался Собакарь.
– Ну и ну… Кашу заварили правильную. А вот расхлебаем ли ее?
Подошли Шмалько и Половой.
– Ишь как попервоначалу Кордовский мягко стлал, да жестко спать было бы, – пробасил Осип. – Стоило бы разойтись, поодиночке они нас за грудки взяли бы.
– Старшины, что те хорьки, – пояснил Ефим. – Хорек как залезет в курятник, так попервах зловонный дух выпустит, чтоб куры на сидали почуманели. А как почуманеют да попадают, то тут хорек и пьет их мозги…
– Самое главное теперь – стоять все за одного, – сказал Дикун. – Давайте, браты, пойдем сейчас по майдану да поговорим по душам с казаками!
– Правильно! – кивнул Собакарь. – Шоб, значит, все одной веревочкой были связаны. А народ нас поддержит, обязательно поддержит!
Эту ночь Федор спал тревожно, часто просыпался. Голову сверлила мысль: «Что делать дальше?» Не раз вспоминал Леонтия и вздыхал: «Вот кого не хватает».
Накануне казаки твердо решили стоять на своем и дружно добиваться, чтобы все полагающееся довольствие было выдано им сполна. Кое-кто заговаривал даже, что пора, мол, и земли кошевые поделить по справедливости. Но это были только отдельные, нестройные голоса. Масса казаков встретила их одобрительно, но настороженно – уж слишком смелыми они казались.
А говорить с начальством, с наказным атаманом и старшинами казаки всем миром поручили Дикуну и Собакарю.
Небо светлело. Зазвонили к заутрене. Екатеринодар пробуждался. Звенели ведра у колодцев. Из огороженных плетнями дворов хозяйки выгоняли в стадо скотину. Пришел в движение и казацкий стан. За крепостным валом нарастал гул пробуждавшейся ярмарки.
Накинув на плечи свитку, Дикун направился туда, на ходу переговариваясь с казаками. Он обратил внимание на то, что в лагере, кроме участников похода, появилось много новых, пришлых.
Немолодой казак, сдвинув папаху на затылок, пел:
Ой, що там за шум учынывся,Що комар та на муси оженывся!
Выйдя за крепостные ворота, Федор сразу же окунулся в людскую толпу. Приехавшие изо всех станиц казаки и закубанские черкесы, купцы и перекупщики торговались, толкались, шутливо переругивались. Дикун высматривал васюринцев – не терпелось узнать, как там дома.
– Эгей, Федька, – услышал он.
К нему проталкивался Терентий Тронь.
– Сосед, здоровый, вернулся? Не гадал, что встречу!
Терентий дружески хлопнул Федора по плечу.
– Как видишь, целый, – усмехнулся Дикун.
Они выбрались из толпы.
– Что дома? – спросил Дикун. – Мать как?
Тронь махнул рукой и отвернулся.
– Ты чего?
– Померла твоя мать… Еще зимой померла…
– Померла?
Тронь неловко топтался на месте.
– Померла. Померла, значит. С голодухи преставилась… Старая была. Наймичкой не нужна, только жрать.
Плечи Федора поникли, и весь он как-то обмяк. Только и проговорил:
– Прощевай, сосед!
– Постой, Федька! Ты, случаем, за службу грошей не получил? Там причитается с тебя за десять фунтов мучицы… Матери я как-то давал…
Федор, не глядя на Троня, бросил:
– Рассчитаюсь.
Не замечая больше ничего, Дикун повернул в крепость. «Мать, родная! – стучало в голове. – Наказывала, чтоб берег я себя, встречи хотела, ждала.
С голоду померла! А напротив атаман живет, Баляба проклятый. Что ж он, куска хлеба тебе пожалел? Батько мой за него жизнь отдал не жалея…»
Федору хотелось плакать – открыто, не стесняясь. По-ребячьи прижаться бы к родному плечу и выплакаться. Но никого близкого, родного у него не осталось на целом свете. Ни батьки, ни матери… Ни Анны…
И Федора охватывала ярость. Ему хотелось добраться до жирной шеи атамана Балябы, до его горла и давить, давить до того, пока остекленеют рачьи глаза и обмякнет жирное тело. А потом встретить Кравчину – и с ним сделать то же… Да и всех старшин, всех их – тоже передушить бы.
У войскового правления его окликнули Собакарь, Шмалько и еще два казака:
– Пойдем к Кордовскому! Думают ли они нам наше довольствие отдать?
– Что ты сумный такой, друже? – заботливо спросил Собакарь, пропуская вперед других.
– Мать померла… С голоду померла, – сдавленным голосом ответил Дикун.
Рука Собакаря легла на его плечо.
– Горькое горе, – вздохнул он, – что и казать. Да разве вернешь усопшую…
– Один я остался.
Никита нахмурился.
– Человек только тогда один остается, если его люди, как волка-одинца, от себя прогоняют.
Казаки вошли в правление.
У Кордовского сидели Чернышев и приехавший из станицы Степан Матвеевич Баляба.
При виде Балябы у Федора потемнело в глазах. Стараясь не смотреть на него, Дикун хрипло спросил:
– Пан полковник, когда отдадут нам наше довольствие?
Кордовский поднялся.
– Расходитесь по станицам, а довольствие выдадут позже!
Один из казаков с усмешкой протянул:
– Пока дождешься кныша, вылезет душа!
– Нет, пан полковник, ты не обещай, сейчас отдай. А еще требуем мы созвать круг. Недовольны мы своими старшинами и атаманами. По их вине в станицах бедноте всякие обиды чинятся. А Котляревский и бачить того не хочет. Навязали нам его в кошевые.
– Смутьян! Кто дал тебе право поносить его высокоблагородие? – ударил кулаком по столу Чернышев. – Тимофея Терентьевича сам государь назначил атаманом!
Федор шагнул к Чернышеву, оборвал:
– Твое дело телячье, полковник. Сиди и не рыпайся! И атамана нам никто не назначал. Брешете вы все. Сами вы Котляревского выдвинули, чтоб он вас покрывал! Идемте отсюда! – повернулся он к казакам. – У этих живодеров добром своего не возьмешь!
Казаки направились к двери. Уже с порога Осип обернулся, погрозил Чернышеву кулаком:
– Погоди, с тебя-то мы еще за все спросим. Не забыли, как ты купцам наш провиант продавал!
Чернышев густо покраснел, но заставил себя презрительно усмехнуться.
После обеда в непокорные полки приехал Кордовский. Припекало знойное полуденное солнце. Не слезая с коня, полковник выкрикнул:
– Ну? Все еще не расходитесь? – И подняв нагайку, пригрозил. – Смотрите, дождетесь!
– Хлопцы, смотри, какой храбрый, – делая удивленное лицо, проговорил Половой. – Перестань, полковник, брехать на ветер – ты же не наш кутько!
Лицо Кордовского налилось кровью.
– Пся кревь, – еле слышно прошептал он.
– А што, – подмигнув казакам, насмешливо продолжал Ефим. – Истинно брешет, как у моего деда кобель брехал. Тот тоже попервах не гавкал, откинет хвост и спит. Так дед взял и сунул ему под хвост горящее полено. Кобель как взвоет, да по двору, а хвост дымит. С того дня кобель денно и нощно на ветер брехал, точь-в-точь как зараз полковник.
– Хамы! Бунтовщики! – взорвался Кордовский и, подняв коня на дыбы, поскакал из крепости.
– Ого! – рассмеялись казаки. – Половой Кордовскому тоже под хвост полено сунул…
Наказной атаман Котляревский был в те дни на Тамани. Он проверял таманское укрепление, а на обратном пути собирался осмотреть крепость Копыл[2] По дороге в Копыл и разыскал атамана полковник Великий. Загнав двух лошадей, без конвоя, скакал он день и ночь.
Известие о бунте не на шутку встревожило Котляревского. Взяв полсотни казаков из укрепления и сопровождаемый конвойной сотней, он немедленно отбыл в Екатеринодар.
Покачиваясь на подушках мягкой рессорной тачанки, Котляревский думал о случившемся. На душе было тревожно: «Как отнесутся к этому в Петербурге?»
Худощавое, загорелое лицо Котляревского было угрюмо.
«Что же это? Ведь на старшин руку подняли! На власть! Казнить таких!»
Но он был твердо уверен, что достаточно его присутствия, и бунтовщики выдадут зачинщиков, покорятся. Не знал Котляревский, что весть о восстании полков уже донеслась до многих станиц, и голытьба поодиночке и отрядами спешила в Екатеринодар…
