Спокойной ночи - Андрей Синявский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В огне печки – одни черные щеки. Умеют они в буре людей замаривать. Нечего делать. После чая отвожу за барак, и в темноте, без свидетелей: «Кто же, все-таки, кричал, Клаус? Охрана? Надзиратели?..»
Он страшно удивился. Почему надзиратели? Никаких надзирателей… Кто же тогда? Зэки? Нет, всех зэков, сидевших с ним в изоляторе, он перечисляет по пальцам. Все – свои люди. К этим крикам никто из них отношения не имеет и не может иметь. Это же – обман! Подлость! «Слушай, Клаус! Соберись с мыслями. Кто же тебе кричал, будто я умер? – пристаю я к безумцу. – Мне это крайне важно знать. Понимаешь?..»
И тогда он спокойно рассказывает, что на весь его лагерный срок, на десять лет, к нему приставлены два тайных агента от КГБ. Они-то и кричали. А ты их видел когда-нибудь? Нет, их нельзя увидеть. Они же – тайные… Но они сопровождают его повсюду – по зонам, по бурам, по больницам… С двух сторон. И всюду мутят, обманывают. Однако Клаус им никогда не верит. Он изучил их повадки. О, Клаус – не дурак!..
Теперь ты понимаешь, Маша, – кто кричал? Бесы кричали. Бесы, сопровождавшие бедного Клауса. Кто, кроме бесов, в буре ведал сплетню, ходившую тогда по Москве, ими же, возможно, и пущенную? Какое совпадение! И кто знает, как далеко простирается тень этой вражьей силы над нами?.. Я-то жив и невредим, как видишь. И шесть уже месяцев прошло с той вздорной истории. Обман рассеялся. Но сегодня, 2 мая, Клауса убили в запретке. Всего полгода ему оставалось дожить – до освобождения. Может быть, эти двое и толкнули его прыгнуть в запретку?.. До скорой встречи. Целую. Всего полгода…»
– Который час? – спросишь.
– Половина второго.
– Ой, уже половина? второго?!.
Все свидания сливаются в одну освещенную ночь. Но к чему нам жить, если не было и не будет свидания? «Не уходи! побудь минуту!» – мы всякий раз повторяем с тайным опасением, что уйдет и не вернется. Да и в нашей, взять, заурядной жизни мы оттягиваем смертное время разговором, или кофе, игрой в кости, рестораном, или скажешь: «почитай что-нибудь вслух – вдруг когда-нибудь понадобится…» Просто, чтобы продлить, отодвинуть и находиться поблизости, покуда не отнимут.
Но все равно вы не споетесь, и она скажет, подвигаясь: «Посиди еще немного… Здесь, на кровати…» А ты ответишь небрежно: «А чего, собственно, сидеть? Успеется. Схожу-ка я лучше в магазин. За пивом и за хлебом…»
Женщина лучше нас по одному тому, что просит обыкновенно посидеть рядом, без расчета, без дела, так что время с ней, выходит, мы оба теряем зря. Говорит: «Посиди! Останься!..» Зачем? – спрашивается. К чему тянуть резину? Нам, чуть выпало, пора уходить на службу. На войну. Победить или погибнуть. А она все свое: «Ну чего тебе стоит? Посиди еще немного. Побудь минуту…» Или – полюби меня. Или – еще лучше – женись… Этого еще не хватало!
Вы видали – водопад? Падает, ни о чем не заботясь, и разбивается о камни. И нам жалко. Не оттого ли, что себя распознали? Падает и падает себе с крутизны, как демон, совершенно уже изверившийся, и каждая преграда только повод ему лететь еще безотказнее и стремительнее вниз. Наши станции с объяснениями не попытки ли удержать водопад? Та, что в это время подставит вам руку, о которую вы не споткнетесь, как всегда, чтобы, бешено завертясь на мгновение на одном месте, еще бешенее падать, но – плывете, вдоль и вдосталь, по направлению к реке, – становится твоею женой…
– Ты где, Мария?
– Я здесь.
– Где? Не вижу!
– В саду. На улице.
Бегу на голос. Но и там ее нет.
– Ты – где?
– На чердаке…
Залезаю на чердак: одна паутина.
– Где ты?
– В подвале.
– В каком подвале?..
Фольклорные образы нас продолжат, вам подскажут: «а я – деревце», «а я – уточка», «а я – твоя шапка»… Хватаюсь за голову – напрасно. Никого не поймаешь. Потому что пуст дом твой давным-давно. Да и не было у тебя никакого дома.
Вдруг скричат: – Донатыч! Вставай! Твоя, слышь, приехала. Твоя какая – в очках? Значит, она самая. Беги на вахту!
И – сбывается…
О женщинах в нашем бараке лучше всех рассуждал горький один скоморох, как бывают горькие пьяницы. Сидел он за террор, а повинен был в самом тривиальном и убедительном убийстве. Мать занемогла, а председатель колхоза, как водится, лошадь не дает. Везти в больницу? За сорок верст? Оклемается. А нет – сдохнет без дохтура! Да спьяну – драться. Да обматерил. Стеганул кнутом… Парень был не промах. Сбегал за берданкой, и пожалуйста, – теракт. Не кого-нибудь застрелил – председателя, кандидата в депутаты…
За двадцать лет каторги наш террорист женщин изучил по книгам, но разбирался досконально – и в Анне Карениной, и в Кармен… Имени его называть не стану, чтобы опять не припаяли политику. А так – мудрец и поэт несколько, какие обычно вычурными своими речами потешают барак.
– Карл Маркс заявил, что в женщине главное – женственность. Ё-моё! Ни хуя себе пророк! В лошади – лошадиность. В овце – овечесть. И тэ дэ, и тэ пэ… Но чем нравится нам баба, если она нравится. Она похожа, Карл Маркс, на кружку бражки, полную огня. Или берите изысканнее, по 18-му брюмера: «Мускат», «Узбекистон». Что кому по вкусу. В женщине, Марл Какс, дороже всего – веселье. Чтобы мы видели, глядя на бабу, что все в ней резвится и пенится, независимо от этикетки. Без этикетки-то мы обойдемся, Марс Кал. Не в рекламе счастье. Бывает, колхозница, рожа рожей, крепче и забористее какой-нибудь великосветской кокотки. Пускай наружно будет – как ничего не чувствующая мраморная скульптура. Но внутри, Фридрих Энгельс, заключается та самая бражка. Внутри баба должна смеяться, играть. Тогда, Фейербах, и будет в ней настоящий градус. А так, без веселья, пусть лучше бабу трактор задавит…
И я – согласен. Разве не сказано: из ребра? Плоть от плоти, кость от кости. Однако ж – из ребра: сбоку, в сторону! В отступление от правил. В сторону смеха, веселья, слез, огня, воздуха, воды и глины. Я вылеплю тебя. Смотри: уже груди! Слабее и выносливее. Бесстыднее и добрее. Крикливее и тише. В сторону зверя и дерева. Рыбы и змеи. Чаще смеется, легче плачет. Поет, как птица. Чихает, как кошка. Одевается – как тюльпан. В отклонение от человека. Не особь, а народ. Не камень, а ландшафт. Трава. Костер. Озеро. Дорога…
…Но что в ту пору в других комнатах? Да все то же. Лялякают. Баюкают. Тараторят. Колобродят. Но главное – не спят.
– Не хотел я, маманя, ехать. Консул окрутил. «Чего вам бояться, Васильев? Срок давности истек. Судимость не висит. Хотите – туристом – в Минск? Хотите – как хотите. Свидитесь с родными. Понравится – останетесь. Не понравится – вернетесь. Никто насильно держать не станет. Нам-то что? Это ваша старушка-мама… Вся извелась. Пусть, говорит, погостит, пока мы еще живы. Отец до горкома дошел: найдите сына! один у меня сын!..»
– Что ты, Степа, окстись! Отца в 62-м похоронили…
– Да откудова мне знать? Консул божился…
– А ты и уши развесил…
– Ничего я не развесил!.. От тебя из Минска – тем же часом – письмо. Подкосила…
– Ведать не ведаю. Не посылала я никакого письма.
– Как же не посылала? Твои слова, мама: «Приезжай, Степан, без опаски. Ничего не будет. Срок давности истек. В Президиуме, из Москвы, подтвердили…» Тебе подтвердили, а мне – червонец! Прямо с поезда, в Бресте, сняли… И второе твое письмо, тоже по почте…
– Да не писала я писем, тебе говорят! Чуяло сердце. Приходили, умащивали: напишите да напишите Степану, он-де за вас скучает…
– Вот и доскучались…
– А я говорю: не буду. У меня и адреса нет. Что еще за Бельгия? Где? И не слыхала. А они – любезно так: «не беспокойтесь, не сомневайтесь, гражданочка, мы доставим адрес…» А я упёрлась: не надо мне ваших адресов – я малограмотная!
– Но твой же почерк! Помню: твой почерк!
– Почерк, почерк! Я только Дашке в Свердловск пишу – в полгода. Как курица лапой…
– Что ж, по-твоему, письмо – подставное, подложное?!. Какой еще Дашке?
– Ну сестре твоей, Дашке. Забыл? Она уже замуж вышла, девочку родила – в Свердловске…
– В Свердловске?.. Может, почерк подделали? Может, твое письмо в Свердловске, Дашке, подправили кислотой и мне переслали? Но почему из Минска?.. И штемпель на конверте… Штемпель!
– Помру я скоро, Степочка… Не доживу я – де-есять ле-ет…
Ночью в Доме свиданий тихо-тихо. Слышно – скрипнет половица. Либо мышь прошуршит. И не мышь это совсем, а магнитофонная лента голубого майора Постникова, верховника в нашем Явасе. В зоне его и не встретишь – прячется, аспид. Но все без того знают: Постников за главного, серый кардинал – крутит-вертит машину по инструкции с Лубянки. И от него, от Постникова, в лагерь проведена звукозапись – подслушивать разговорчики, искать связи, каналы… Только в точности пока не известно – куда и как?! Вот Валька Соколов, первостатейный поэт, гений, на свидании раздухарился – кофе с чаем – и давай стихи молотить. Самые-самые.
Ты душе глоток озона:Здравствуй, зона! —
Читает и приговаривает:
