Любовь на коротком поводке - Риттер Эрика

— Пожалуйста, смотри на дорогу, Карен. А о Калифорнии мы с тобой уже сто раз говорили.

— Лапочка, на этой стадии уже не существует такой темы, которую бы мы не обкашляли миллион раз. Именно это и делает нас НАМИ. И именно поэтому на этот раз ты должна поехать СО МНОЙ.

— В Лос-Анджелес? Как же, представляю себе! Спорю, я сразу же получу работу в качестве ведущего сценариста в «Друзьях». И, разумеется, Голливуд ждет не дождется безвестных девушек за сорок, чтобы дать им заработать на многомиллионном проекте. Тем более что сценаристка не имеет ничего против того, чтобы переспать с Харрисоном Фордом, дабы лучше проникнуть в сущность его героя.

— Кэти, я не шучу. В Калифорнии мы будем ЛУЧШИМИ. И самыми БОГАТЫМИ. Климат там хорошо сохраняет вещи, особенно машины. В тот раз, на бульваре Санта-Моника, знаешь, что я видела? Тупорылый «студебеккер-седан» пятьдесят второго года выпуска. Точного двойника старой машины моего папаши в Скоки.

Да, я знаю про старый «студебеккер» в Скоки. И про его точную копию на бульваре Санта-Моника. Карен, вероятно, забыла, но я была с ней в тот вечер, когда она вернулась из Калифорнии и решила позвонить своему отцу.

Конечно, в то время папа Ларкин был уже очень старым. Так что, наверное, можно понять, что он никак не мог сообразить, зачем Карен звонит. И все равно, даже в роли молчаливого свидетеля мне было больно слушать, как обычно болтливая Карен пытается перекрыть пропасть между ней и отцом, которая, очевидно, куда шире, чем все мили, отделяющие наш город от Иллинойса.

— Папа? Привет, это я. Это Карен. Как ты поживаешь, милый? Я… Нет, Карен. КАРЕН! Я в Канаде. Но знаешь, я только что вернулась из Калифорнии, и я… из КАЛИФОРНИИ! Из Лос-Анджелеса. Помнишь, где все клубы, ставящие комедии? Я получила замечательные предложения. Папа, и я… Нет, не ЗАМУЖ, а выступить. Я не пишу книг. Я пишу юморески, так что… Пап, давай сейчас об этом не будем. Догадайся, что я видела в Лос-Анджелесе? Я именно поэтому тебе позвонила, чтобы рассказать. Я видела старый «студи»! Нет, «СТУДИ»! «Сту-де-бек-кер»! Твой тупорылый, папа. Помнишь?

Это был единственный раз, когда я видела Карен такой: брошенной, отчаявшейся, со вздувшимися на тощей шее венами. Ей так хотелось быть узнанной, любимой тем запутавшимся человеком на другом конце провода. Старик, очевидно, вскоре передал трубку матери Карен, потому что не успела я оглянуться, как Карен швырнула трубку и в ярости повернулась ко мне.

— Я НЕНАВИЖУ эту женщину! Я чувствую ее ЗАПАХ даже через трубку. Этот затхлый, заплесневелый, ЦЕРКОВНЫЙ запах. Черт, я должна принять ванну.

Я не могла придумать, что сказать, все казалось глупым. Однако впервые постоянная потребность Карен мыться и наводить чистоту показалась мне осмысленной.

Сегодня совершенно ясно, что Карен забыла, что этот печальный телефонный разговор проходил при свидетеле — при мне. Ее отец прошлой весной умер. В те месяцы, в промежутке между этим разговором и его смертью, его дочь укрыла его позолоченной мантией воспоминаний, которые были ему больше к лицу, чем правда.

— Точная копия, — в восторге повторяет она сейчас. — Знаешь, я даже однажды позвонила папаше Ларкину, чтобы рассказать, что видела «студебеккер» пятьдесят второго года в Лос-Анджелесе? Он ТАК обрадовался, Кэти! Его маленькая Карен звонит своему папочке, чтобы рассказать, что видела его МАШИНУ.

Я выглядываю в окно и вижу стремительно проносящееся мимо здание местного магистрата.

— Лапочка, я серьезно. Поедем со мной на побережье. У нас там будет ТАКОЙ выбор бунгало на пляже, которые сдаются в аренду, и ты сможешь брать мою машину, когда захочешь.

Карен забывает, что я не умею водить машину. Забывает она и о том, что бунгало на пляже никогда не фигурировали в ее жизни в Лос-Анджелесе, для которого она оказалась безнадежно устаревшей. То, чем она занималось, было, как и она сама, устаревшим занятием, расцвет остался далеко позади.

— Вот что я тебе скажу. Если ты в самом деле туда поедешь, я приеду навестить тебя в домик на пляже. Ну как? — спрашиваю я.

— Блеск! Если ты серьезно. Так ведь нет.

Нет, но и она не имеет в виду того, что говорит.

— Карен, ты проехала мимо моей улицы уже три раза. В такой ситуации я пообещаю тебе все, что угодно.

Когда она высаживает меня на углу, я выбираюсь из машины, веря, что я наконец-то дома. Зря надеюсь!

— Кэти, не так быстро. Ты еще не сказала, что ты думаешь о моем номере.

— Номере?

— Не притворяйся. О номере про грудь.

— О, ну, мне кажется… тут надо иметь настоящее мужество.

— Прости? МУЖЕСТВО?

Я нерешительно стою на тротуаре, держась за открытую дверцу машины, а Карен смотрит на меня как таксист, разглядывающий грошовые чаевые.

— Какое отношение МУЖЕСТВО имеет ко всему этому, а?! Получается или нет? Видит бог, я не могу положиться на реакцию ЗАЛА, чтобы знать.

— Ну, как я уже сказала, довольно смело. Так… распорядиться своей злостью.

— Злостью?! — Глаза Карен так же широко открыты и такие же синие, как врата рая. — Лапочка, да на кого же мне злиться?

О господи!

— Ну… на мужчин.

— Мужчин! Кэти, мужчины — это просто класс. Кто еще может одновременно быть таким глупым и таким МИЛЫМ?

— Конечно, — киваю я, надеясь, что никому из нас не придется вдаваться в подробности.

— Я хочу сказать, это же все ШУТКА, лапочка. Уж ты-то должна была понять.

Даже сейчас в ее тоне не чувствуется ничего шутливого. Возможно, все дело в этом.

— Карен, уже поздно. Давай поговорим об этом завтра, хорошо? Слушай, не надо смотреть на меня так!

Но даже когда я захлопываю дверцу и отворачиваюсь, она все еще смотрит на меня «так». Как будто я одна из слушателей — таращусь на нее без всякого понимания, подобно свинье, разглядывающей бисер.

Идя по дорожке к крыльцу, я могу видеть Мерфи с поднятыми торчком ушами за стеклом плохо освещенной гостиной. Настолько привычным стало это зрелище, что я невольно удивляюсь: ведь я теперь воспринимаю его как нечто само собой разумеющееся.

— Привет, Мерфи! Соскучился?

Он никогда не показывает, что соскучился. Просто смотрит на меня ровным взглядом желтых глаз. Я никогда не спрашиваю его, скучает ли он по Джерри. Я также замечаю, что и себе я не задаю такого вопроса. И не то чтобы я врала, когда уверяла Джерри, что люблю его. Получается, что человек, который говорил, что любит его, в данный момент временно отсутствует. Заморожен во времени, подобно кандидату на последующее размораживание.

Наверняка где-то глубоко внутри у Мерфи есть чувства. Обида за то, что Джерри его бросил? Раздражение в отношении меня, потому что не сумела восполнить этот пробел? Кажется, что Мерфи никогда не злится, он даже не раздражается. Он даже не возбуждается, разве что только при виде поводка или при звуке насыпаемого в миску корма. Или совсем изредка, когда впадает в экстаз около мешка с моим грязным бельем, in flagrante delicto, так сказать. Но о чем он думает?

Тем временем Мерфи продолжает рассматривать меня — серьезно, склонив голову набок: как же — Голос Хозяина! Но делает он это ровно, спокойно, без малейшего заискивания. И я чувствую себя открытой этому его взгляду, как будто стою на сцене. А из-за кулис меня молча манит садист — ясновидящий в меховой шубе.

Разумеется, даже те сукины дети, которые регулярно свободно бегают в парке, редко могут воспользоваться тем, что я называю настоящей свободой собраний. Не надо быть гением, чтобы сообразить, какая стратегия лежит в основе этого. Разделяй и властвуй, как я уже говорил. Держи их в подчинении, не давая возможности объединиться. Более того, укрепляй их верность, постоянно держа перед их глазами приз: одобрение человека, окончательная акколада.

Нет, чтобы это все понять, не нужно быть гением. К сожалению, каждый день в парке я наблюдаю неумех, которые сильно бы выиграли от трансплантации интеллекта. Самые покорные — ловящие слово хозяина лабрадоры или спаниели. «Говорите, прыгнуть, босс? На какую высоту?», «Принести ту штуку с перьями? Без проблем!» Я что хочу сказать: некоторые из этих ребятишек настолько примитивны, что им впору носить табличку с надписью: «Пускаю слюни за еду».