Петербургский изгнанник. Книга первая - Александр Шмаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Степанушка, горячего кофею.
Слуга подал на подносе кофейник с маленькими чашечками. Пётр Дмитриевич отпил несколько глотков горячего кофе и поставил чашку на поднос.
— Граф Александр Романович интересовался, сколь истинно стремление сибирского купечества возобновить Кяхтинский торг.
— Мысли мои незрелы, но сколь наблюдал я, вред пресечения торга с Китаем не столь повсеместен, — сказал Радищев.
Пётр Дмитриевич Вонифантьев, пересев на диванчик, забросил руки на деревянную спинку и часто забарабанил пальцами, украшенными дорогими перстнями.
— Все желают возобновления Кяхтинского торга. Говорят, пользы от него велики.
— Я раскольник в этих мнениях и не смею обобщать факты, Пётр Дмитриевич.
Пальцы Вонифантьева перестали барабанить.
— Ассигнации падают в цене. Кяхта может послужить способом к возвышению их курса.
— Не думаю, Пётр Дмитриевич. Причины упадка в другом — в безмерном выпуске ассигнаций. Бумажные деньги — гидры народные.
— Вы осуждаете денежную политику…
— Да, да! — горячо сказал Радищев. — Бумажными деньгами дырявую казну не залатаешь. Чрезмерные долги покрываются золотом.
— Кяхта облегчит государственную казну…
Они заспорили о неудобствах, которые принесло закрытие Кяхтинского торга и о выгодах, которые сулило возобновление торговых сношений с Китаем.
— Торг с китайцами должен быть неограничительным… Я — сторонник свободной торговли в Кяхте…
Вонифантьев был горяч в своих доказательствах, хотя не столько прочно убеждён в правоте своих выводов. Знакомый с модным учением Адама Смита о неограниченной свободе торговли между государствами, которое сводилось к тому, чтобы Англия была большим промышленным центром, а все остальные страны являлись бы земледельческими провинциями, зависящими от неё, он больше пересказывал мысли Смита, нежели излагал свои.
— Это новейшее мнение, — сказал Радищев, стремясь подчеркнуть, что он знаком с учением Смита и не разделяет его, — слишком спорно. За него пусть ратуют сами англичане, нам, россиянам, оно не приемлемо… Торг сам себе законодатель во многих правилах…
В противоположность Вонифантьеву, Александр Николаевич был осторожен в своих суждениях. Заметив его излишнюю нервозность при последних словах, Радищев заключил:
— Пётр Дмитриевич, говорить о неудобствах или выгодах китайского торга можно, когда досконально будет известно, сколь пресечение торга на Кяхте отразилось на доходах земледельцев, сколь сей торг сулит выгоды и большому ли числу людей даст пропитание…
Вонифантьев, занятый своей прежней мыслью, хитровато-прищуренными серыми глазами посмотрел на Радищева и спросил:
— Что важно сделать в Сибири до открытия торга в Кяхте?
Радищев, прежде чем ответить, подумал.
— Выгодно было бы для торговли всего Сибирского края, — сказал он, — учредить в Барнауле или другом городе торговый банк, наподобие учреждённого в Астрахани. Банк мог бы выдавать деньги с условием оплаты их в Москве или Петербурге…
— Н-да-а! — неопределённо протянул Вонифантьев и ещё раз спросил о доходных отраслях торговли местного края.
У Александра Николаевича ещё ранее сложилось определённое мнение на этот счёт. Затронутого вопроса он касался уже в своём «Описании» и сейчас твёрдо сказал:
— Кроме ярмарки в Ирбите, Енисейске, Берёзове — доходная отрасль торговли производится в пограничных крепостях, известная под именем сатовки или мены с киргис-кайсаками. Они привозят много товаров из Бухарии и обменивают их на российские изделия.
— Важно, очень важно! — торопливо вставил Вонифантьев и продолжал: — Граф Александр Романович горячо желает одного, чтобы торговля с другими народами велась бы товарами наших фабрик и на чистые деньги, нужные казне…
— Самое страшное, Пётр Дмитриевич, — сказал Радищев, — киргис-кайсаки привозят ещё пленных калмыков и променивают русским купцам на дешёвые изделия и всякие безделушки…
— Торговля живым товаром?!
— Купцы русские, — с возмущением продолжал Радищев, — такою куплею невольников прививают рабство, свойственное завоевателям Америки…
— Н-да-а! — безразлично протянул Вонифантьев, не желая продолжать разговор на щекотливую тему. Он опять поинтересовался, что важно сделать для развития торговли сибирского края.
— Пространство земли неизмеримо, а всё почти изъемлется от очей правительства, — осудительно сказал Радищев.
Вонифантьев насторожился, предугадывая, куда далее потечёт речь пылкого собеседника.
— Сибирь была всегда золотым дном и будет им для тех правителей, которые более радеют о своей мошне, нежели о совести…
— Господин Радищев, не будем касаться недозволенных тем…
— О заклад можно удариться: если всё пойдёт начатым ныне порядком, то ничего не изменится в Сибири…
Статский советник Вонифантьев встал и заходил по комнате.
— Разговор наш о торговле, не втягивайте меня в крамолу! — Он рассыпал холодный неприятный смешок и словно напомнил этим Александру Николаевичу об его положении изгнанника. Боль защемила успокоившееся сердце Александра Николаевича.
Вонифантьев, заметив, что огорчил Радищева, сказал:
— Должен вас обрадовать, граф Александр Романович передавал мне, что ходатайствует о включении вас в дипломатическую экспедицию в Китай. Сей разговор происходил у него с графом Безбородко.
Слова Вонифантьева возрождали надежду на избавление от ссылки, давали простор для действий, открывали перед Радищевым широкие горизонты деятельности, но он слабо верил в такой счастливый исход своей судьбы.
— Да, это был бы хороший случай к скорейшей выслуге честному человеку, попавшему в беду…
Пётр Дмитриевич сказал это в третьем лице, чтобы не обидеть и не причинить Радищеву лишнего огорчения.
Александр Николаевич молчал. Тогда Вонифантьев осторожно спросил его о жизни в Тобольске.
— Обрёл небольшое общество, — ответил Радищев. — Свет не без добрых людей, — и твёрже сказал: — Жизнь мою скрасил приезд родных.
Вонифантьев посмотрел на золотые часы.
— Прошу извинения, мне пора, — и, как бы поясняя причину своего ухода, добавил: — Время тёплое, снег быстро тает, едва ли успею на санях добраться до Томска.
— Завтра в путь?
— Поутру выезжаю. Не обижайтесь на меня…
— Установятся летние дороги, и я тронусь далее, — тяжело вздохнув, сказал Радищев.
— Надеюсь встретимся в Иркутске.
Пётр Дмитриевич распрощался с Радищевым. Александр Николаевич остался один. Он долго не мог собраться с мыслями, потревоженный словами Вонифантьева о возможном участии в дипломатической экспедиции в Китай.
Радищев не верил в эту возможность, но она его окрыляла и давала ему свежие силы, вдохновляла его. Александр Николаевич остановился против карты. Вот перед ним Россия. На востоке её утро, а на западе глубокая полночь. Так велики её пространства, что и солнце не в силах враз объять земли российские.
Сибирь занимала почти три четверти обширной территории России и хранила свои богатства под спудом. Их ещё никто не знал. Александр Николаевич задумывался о путях, которые могли бы привести Сибирь к использованию её богатств. Их нужно было быстрее положить к стопам отечества. Он приходил к выводу: нужно иное начертание карты, чем оно есть, понимая под ним пути развития далёкой окраины России.
— Елизавета Васильевна!
Ему хотелось сказать ей о том, что сообщил Вонифантьев, но он боялся вслух произнести об этом. Рубановская появилась в дверях, он радостно улыбнулся ей и заговорил о Сибири.
Слушая горячие, порывистые и страстные слова о будущем этого неведомого ей края, стоя рядом с ним возле карты, она пыталась понять всё, что его волновало, ей хотелось жить его смелыми мечтами.
Но как только Александр Николаевич оторвался от карты России, горящие глаза его потускнели и голос зазвучал не столь уж твёрдо.
— Для сочинения таковой карты не исправниково искусство нужно, а головы и глаза Лепехина, Палласа и Георги…
— Всё будет так, я верю, — сказала Рубановская, — не надо отчаиваться. Такое время настанет! Оно придёт. Нужны терпение и подвиги сынов отечества.
Рубановская старалась придать своим словам как можно больше веры и убеждения.
Оставшиеся часы вечера они провели за чтением Вольтера. Нагорал фитиль на свече, сплывало сало, застывая причудливыми формами на медном подсвечнике. Увлечённые чтением, они не замечали этого.
Закрылась последняя страница книги «Судьба попалась в руки», и Радищев заметил:
— У каждого своя.
Философские повести Вольтера давали пищу для размышления и разговоров. Александр Николаевич шутил над учителем Панглосом, пострадавшим за свои взгляды, и вслух выражал думы о превратностях судьбы на этом свете.
