На острие меча - Богдан Сушинский

— Это имеет какое-то отношение к осаде Дюнкерка? Или вообще к войне с Испанией, наш дорогой Франсуа?

— Простите, ваше высокопреосвященство, никакого…

Мазарини еще раз оглянулся. Но на сей раз осмотрел секретаря всего, начиная с кончиков штиблет. И виконту де Жермену не нужно было мучиться в догадках, что означает этот уничтожающий взгляд кардинала. Человеку, которого Мазарини оценивал таким взглядом, рассчитывать на какое бы то ни было будущее при дворе Людовика ХIV уже не приходилось. По крайней мере, тому, кто действительно рассчитывал на серьезное будущее, находясь на столь неблагодарной службе у самого Мазарини.

— Видите ли, ваше высокопреосвященство, я всего лишь хотел…

— Не утруждайте себя, Франсуа. Сообщая мне все это, вы хорошо помнили, что говорите с итальянцем.

— Что вы! Я никогда не прибегаю…

— Однако это не лучший способ напоминания, — прервал его кардинал. — До сих пор не пойму, почему я держу в секретарях человека, представления не имеющего о тонкостях дипломатии, — добавил он уже более сдержанно и как бы снова возвращаясь к рассуждениям в одиночестве. — Не говоря уже о полном отсутствии такта.

— Еще раз прошу прощения, ваше высокопреосвященство. Мне казалось, что это сообщение заинтересует вас. Тем более что вы еще не успели просмотреть почту.

— Насколько бы оно меня ни заинтересовало, какая-либо помощь Венеции со стороны Франции в настоящее время исключается. При всем почтении к земле моих предков.

— Ясно. Я так и думал.

— Кстати, кто это вдруг так неожиданно вспомнил о моем происхождении? Кто просил выяснить мое отношение к давнишнему противостоянию Турции и Венеции?

— Видит Бог, ваше высокопреосвященство…

— Мне лучше знать, что Богу угодно видеть, а чего нет! — резко парировал кардинал. И Франсуа сразу же обратил внимание на это. Впрочем, еще он вспомнил, что ни разу не видел, чтобы при упоминании, иногда довольно нелестном, всуе, имени Господа кардинал когда-либо осенял себя крестом, как не осенил себя и сейчас. — Поэтому прошу в моем присутствии не апеллировать к Нему.

— Как будет угодно вашему высокопреосвященству, как будет угодно…

— Особенно в случаях, когда имя Господа нашего нужно лишь для того, чтобы скрыть другое имя, вполне земное и грешное. Которое вам все же придется вспомнить. Мне не нужны забывчивые секретари.

— Готов искупить свою… оплошность, — лишь в последнюю минуту удержался Жермен от того, чтобы сказать «вину».

— А что касается нападения турецких кораблей на венецианского купца… — вдруг совершенно спокойным, благодушным тоном завершил свою «прикаминную проповедь» Мазарини, — то, конечно же, куда приятнее было б слышать, что судно шло под испанским флагом. Пусть бы тогда его грабили, топили, сжигали у входа в испанский порт. Жаль, что интересы этих двух морских владычиц так мало соприкасаются и столь редко приходят в противоречие.

— Как и их границы, — вежливо напомнил секретарь, радуясь, что с «итальянским прошлым» кардинала в их беседе покончено. На какое-то время…

— Вот это уже более существенно. Там, среди почты, есть хоть какие-либо сообщения из Речи Посполитой?

— В почте никаких сообщений нет. Но посол его величества при польском дворе граф де Брежи все еще ждет вас в приемной, — воспользовался Жермен возможностью напомнить кардиналу о после.

— Что же вы до сих пор молчали об этом, мсье?!

Франсуа вздрогнул и хотел было оправдаться, но почти врожденный инстинкт слуги вовремя подсказал ему:

— Виноват, ваше высокопреосвященство. Я входил сюда с намерением, прежде всего, доложить о появлении графа де Брежи, но, увы… К тому же вы с огромным интересом выслушивали донесение принца де Конде.

27

Еще до того, как дружина Гяура огласила предречье своим боевым кличем, Бохадур-бей заметил ее авангард из трех всадников и, указав на него широкой кривой саблей, прокричал:

— А вот и гнев Аллаха, ниспосланный на наши головы!

— Их всего трое! — пытался успокоить бея сотник Рахманкули, изуродованные губы которого всегда источали слюну, за что, да еще за непомерную жестокость, он получит прозвище Бешеный. Которое, впрочем, ретиво оправдывал еще и ненасытной жаждой к насилию над любой попавшейся ему под руку пленницей. — Трое жалких кяфиров, отставших от охраны обоза!

— Троих Аллах не послал бы, — щурил слезящиеся от ослепительного солнечного сияния глаза Бохадур-бей. — Троих он…

Договорить Бохадур-бей не успел. Слово застряло ему в глотке. Он уже не мог вымолвить его, даже если бы распорол гортань, словно пустой прогнивший бурдюк. Он был потрясен. Да, если Аллах намерен покарать его за отступничество и прочие страшные грехи, то бичом должны были стать именно эти сотни одетых в латы воинов, очень не похожих ни на польских гусар, ни на литовских конников, ни тем более на пренебрегавших всякими щитами и кольчугами казаков.

И ему не нужно было долго размышлять, чтобы сообразить, что произошло. Именно эта тройка разведчиков заметила его кайсаков и, проведя отряд рыцарей по той стороне рощи, по существу перекрыла ему путь к отступлению.

Конечно, оставив прикрытие из двух десятков телохранителей, он, возможно, и сумел бы спастись, уходя берегом реки. Однако все остальное его воинство осталось бы здесь. Навечно.

Проскакав редколесье, отряд быстро выставил небольшой клин, во главе которого оказался могучий воин с тяжелым серебрящимся на солнце копьем. И нацелился этот клин на просвет между табором и ставкой Бохадур-бея. Нацелился именно так, чтобы сразу же отсечь его от осаждавших лагерь кайсаков. А сам отряд рассыпался полумесяцем, левое крыло которого огибало ставку атамана с тыла, правое же должно было охватить весь казачий лагерь.

«Две сотни — не больше, — мотал головой, словно действительно пытался пересчитать нападавших воинов, Бохадур-бей. — Можно было бы и сразиться. Но тот, кто их ведет, — опытный командир. Посмотрите, как хорошо развернул свое войско. Пока мы схватимся с левым крылом, правое уже соединится с казаками и очистит от моих кайсаков весь лагерь».

— И-гу-а! — заорал он, так и не подав своим охранникам никакой команды. — И-гу-а! — прорычал он таким истошным басом, словно одним лишь криком пытался и вселить страх в души окружавших его кяфиров, и взбодрить кайсаков, готовых в любое мгновение поддаться губительной панике.

Только потому, что, выставив впереди себя саблю, он помчался к берегу реки, в сторону лагеря и руин, его черная сотня поняла: бей решил пройти между лагерем и речным обрывом. Увлекая за собой остатки воинства, он стремится преодолеть руины, чтобы уйти долиной, которой пришел к реке польско-казачий обоз.