«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу - Иэн Бэнкс

Ол машет в ответ и канает в нашу сторону. Точно такой же, как неделю назад, когда отвалил, разве что бороду чуток подровнял. Берет у Диди пустой стакан, кивает. Спрашивает меня:

— Танго, что за фигня с твоей хатой?

— Шмон был, — отвечаю, — вот что.

Он таращится:

— Ни фига себе.

— Вот и я говорю, старик.

— Черт подери, — говорит он. — Ладно. Давайте по порядку. Кому чего?

Заказывает на круг. Только теперь здоровается со всеми, как положено, и падает на стул рядом со мной, а вещмешок ставит на пол.

— Чтоб ты знал, — говорю ему, — рюкзачище твой легавые забрали. А один, в синей форме, еще базлал: солидная, типа, вещь — глянулся ему твой рюкзак, так что я бы шибко не надеялся его назад получить.

— Из наших кого-нибудь замели?

— Ага, меня! — Тычу пальцем себе в грудь. — Я ведь заныкал унций десять кокса: Спец-Кей и Фил-Торчок притаранили из этого… Амст-хер-дама.

— Задница полная. Тебе небось и дело шьют?

— Ага, хранение, нах, с целью сбыта. День еще не назначили.

— Я-то думала, им сейчас по фигу, кто юзает, кто нет, а вишь ты… — говорит Выпила, размахивая сигареткой.

За два часа она это уже раз семь повторила. Ну, вздрогнули.

— Хреново это все, Танго, — подытоживает Ол. — Адвокат-то у тебя есть?

— Ага, бесплатного предоставили, имею право.

— Мое что-нибудь уцелело?

— Надо посмотреть. Какие-нибудь грязные носки да уцелели.

— Значит, выперли тебя?

— Ага. Но муниципалы эти долбаные — хрен знает, по какой причине, — сжалились: определили меня в бомжовник на Флауэрс-стрит. Теперь я в дерьме по уши. Извини, Ол, даже не могу тебя взять к себе. Я тут переговорил с Санни Д. — он не против, чтоб ты перекантовался у них с Ди, если тебе не западло жить в одной комнате с близняшками. — Тут я даже поднимаю руки, сгорая от стыда за свое жлобство, хоть это и не моя вина вовсе. — Все, что я могу сделать, старик. Правда, извини.

Ол хлопает меня по плечу:

— Все нормально. Не парься.

— Лучше сразу сдохнуть, чем у Санни и Ди кантоваться, скажи? — с каменной физиономией говорит Диди.

— Пожалуй, — отвечает Ол. — Да ладно, устроюсь как-нибудь. За меня не волнуйтесь. Где наша не пропадала.

— Куда ты пойдешь-то? — спрашиваю.

— Куда толкает судьба, — вздыхает он, глядя в потолок. — Все в те же радушные щупальца моей чертовой семейки.

Диди перебирает пальцем пригоршню мелочи.

— Есть у кого-нибудь бабки — в автомате сигарет купить? А то я свои дешевые дома забыл.

Ол роется в кармане.

Сначала нужно сделать выбор. Из всей верхней одежды, что висит в гардеробной, она выбирает просторное пальто с глубокими внутренними карманами, которые в обиходе называют «браконьерскими». Пальто старое, потертое — кто только из родни его не носил: и ее отец, и какие-то дядья, а возможно, и кто-то из дородных матерей семейства, и большинство мужчин нынешнего поколения семьи Уопулд. Она выходит из дому через боковую дверь и направляется обходным путем к главной дороге, избегая подъездной аллеи, которая сквозь кедровую рощу подходит к фасаду. Ноги несут ее по тенистой тропинке вдоль реки Гарб в сторону моря.

За первым камнем она наклоняется еще в саду. Разглядывает, думая очистить от сырой бурой земли, но потом кладет как есть в один из накладных карманов пальто. В кармане обнаруживается перчатка. На ходу она разглядывает эту находку и роется в другом внешнем кармане, где находит ей пару. Надевает. Перчатки слишком велики, как и пальто, но это ерунда.

Она идет вдоль берега, а вода то ревет, то умолкает. Некоторые обитатели поместья говорят, что вода в реке «кипит». Ей всегда было непонятно, почему ледяной поток ассоциируется с кипятком. Вряд ли этому есть разумное объяснение.

Деревья, растущие по берегам, — непонятно каких пород; ясно только, что не хвойные. У них широкие листья, которые осенью опадают. А осень здесь, на крайнем севере, наступает рано, примерно на месяц раньше, чем в Сомерсете или в Лидкомбе. Глядишь, через пару недель кроны станут окрашиваться в коричневый, красный и охристый цвета, а потом облетят.

Дождь уже почти перестал, небо из свинцового становится светло-серым. Посреди ухабистой тропы она садится на корточки, чтобы выковырнуть из земли камень, но он не поддается. Она стягивает перчатки, чтобы не мешали, но все равно ничего не выходит. Снова надевает перчатки. Спускается на узкую тропку, что ближе к воде, поднимает прибрежный камень и кладет его во внешний карман с другого боку — пока еще пустой.

Шагает дальше по береговой тропке, изредка останавливаясь, чтобы набрать гальки и камней во внутренние «браконьерские» карманы. Пальто становится все тяжелее, оттягивает плечи.

Там, где над рекой нависает старинный каменный мост, по которому идет дорога в поместье, она пробирается низом. Прямо над головой по мокрому щебню со скрежетом проносится автомобиль. Она слушает, как плещутся, отдаваясь эхом от арочного пролета, волны, а потом выходит из-под моста и спускается к самому берегу, который тянется до мрачного, серого поблескивающего пятна, каким видится издали морская бухта Лох-Гленкоул. Гряда валунов, гигантскими жемчужинами рассыпанных по берегам залива, переливается разными оттенками серого; настоящая монохромная радуга. Ближе к воде, где валуны облеплены водорослями, их цвет меняется на бурый. Горы окружают бухту подобно башням, их вершины подернуты застывшей пеленой серых туч.

Пальто сделалось тяжеленным, оно до боли давит на плечи грузом собранных камней. При ходьбе камни в карманах клацают, а сама она покачивается и прихрамывает — походка становится дерганой. Река мелеет и раздвигает свои берега, покрытые блестящей после дождя травой, которую испещрили валуны и клочки водорослей на неровных краях темного торфянистого дерна; повсюду валяются голые древесные стволы и гигантские сучья — исполосованные стихией, отполированные временем, — как будто изуродованные, переломанные руки и ноги, немые свидетели страшной, беспощадной агонии — ни дать ни взять, вид Помпеи, окаменевшей в бессмысленных муках.

Тропка уже почти неразличима. Оступаясь и едва удерживаясь на ногах, она спускается к потоку и наклоняется, чтобы добавить еще пару камней в те же браконьерские карманы. Ей чудится треск ткани, когда она опускает новый груз в правый карман; подкладка, того и гляди, лопнет — тогда всем стараниям конец. Была какая-то похожая басня. Кажется, у Эзопа. Басня о женщине, которая пыталась унести слишком много камней; вот и про нее можно сочинить такую же. Только никто не напишет и никто не прочтет. Да это ничего не значит. Равно как и все прочее.

Камни в этой части берега округлые, идти по ним нелегко, особенно с таким грузом. Когда она носила под сердцем ребенка, и то было легче, хотя подчас казалось, будто на нее взвалили весь мир. Там, где поток становится еще шире, уходит от травянистого берега и образует бурную дельту с плавающими на поверхности клочьями водорослей и обломками веток, она, шлепая подошвами, ступает в воду. Ботинки наполняются холодом. Она останавливается, снимает перчатки и тщательно застегивает пальто на все пуговицы, под самое горло. Потом нагибается, погружает руки в воду, которая лижет ботинки, и достает со дна последнюю пару камней. Прижимая их локтем к груди, она натягивает перчатки на мокрые пальцы и берет по камню в каждую руку, чтобы не порвались и без того переполненные карманы.

Ее путь лежит туда, где поток становится бухтой и уходит в море. Стараясь держаться вдоль течения, она ни разу не упала и даже не поскользнулась на водорослях. Голова занята вопросом: в каком же месте вода превращается из пресной в соленую?

Бухта поднимается ей до лодыжек, до икр, до колен. Полы пальто плавают на поверхности, покачиваясь на низких волнах, но вскоре, оттягиваемые грузом камней, начинают исчезать под водой. Вода — беспощадно, остро, жестоко холодная. Когда волны врезаются и впиваются ей в колени, ступни делаются чужими и вообще из всех ощущений остается только боль — пронизывающая до костей боль, которую она знает с детства. Пальто тянет книзу. Вода поднимается до бедер.

Раскинув крылья по ветру, над ней кружит чайка. Белая голова с черными глазами-бусинками поворачивается в ее сторону лишь один раз, а потом птица замирает и, хлопая крыльями, медленно улетает к берегу.

Снова полил дождь, волосы стали мокрыми. Она с трудом идет дальше, каждый шаг — все глубже и труднее предыдущего, но она упорно, как бывает в страшном сне, движется к середине темной бухты. Вода доходит ей до лона, до живота, до талии, леденит туловище, высасывая из него тепло. От одежды идут пузыри. Теперь шаги даются чуть легче; когда ее тело пытается плыть, она чувствует себя более уверенно, ступая по скрытому бурой водой дну. Руки в перчатках с двумя последними камнями прижаты к плечам. Вода тонкими струйками стекает по запястьям к согнутым локтям.