Генеральная пауза. Умереть, чтобы жить - Ильина Наталья Леонидовна

Молодая медсестра Женя Черникина вкатила через порог тележку с новеньким дефибриллятором. Самым лучшим во всей больнице, самым современным. Она так спешила, что запыхалась, но также, как все, сомневалась в успехе реанимации. Слишком долго боролся за жизнь мальчик Лёша, так долго, что даже Женя перестала надеяться на то, что он сможет прийти в себя.

Сердце подростка продолжало выдавать редкие удары, рисуя неровные зубцы на мониторе. Женя торопливо нанесла на электроды слой токопроводящего геля.

— Готово, — она протянула электроды доктору.

Высокий писк аппарата перекрыл шипение кислородной смеси в аппарате ИВЛ.

— Разряд!

Все отпрянули. Тело юноши дрогнуло. Ток пробился к сердечным мышцам, вызывая шоковую остановку, и… Все смотрели на монитор. Длинная-длинная дорожка электронного водителя ритма. Безнадёжный долгий писк аппарата. Одновременный выдох всей реанимационной бригады — сердце завелось, пошло, ломая оранжевую линию смерти острыми и правильными зубцами…

— Ох ты ж чёрт! — изумлённо выдал зав. отделением.

«Ура!» — про себя возликовала Женя. Она ещё не умела смиряться со смертью и надеялась, что та скорее научится не появляться в её присутствии, чем девушка постигнет горькую науку смирения.

Всё закончилось резко. Страшный удар в грудь опрокинул его, перевернул на спину. Ошеломляющая боль, которая длилась всего миг, долго затихала, не давая вздохнуть, заставляя судорожно подёргиваться руки и ноги.

Придя в себя, Аликвис открыл глаза и повернул голову набок. В поле зрения оказалось пыльное полотно дороги. Совсем близко к лицу слабо трепетал от его дыхания клочок бумаги, краем прилипший к асфальту. Чуть дальше зрение ограничивал брусок поребрика и полукруглое основание фонарного столба за его краем.

Вздрагивая от ожидания новой боли, Аликвис заставил себя приподняться и сел, опираясь на руки. Солнце стояло в зените. В неподвижном воздухе разливалась такая тишина, что зазвенело в ушах. Ни впереди, ни позади никаких чёрных дыр не было…

***

Доктор дёрнул рычаг каретки, и она с треском провернула хрупкий — проклятая бумага! Не бумага, а папирус какой-то! — лист на плотном валике. Поклацав клавишей, он прогнал каретку до середины и нащёлкал: «Удачи». Литера «А» западала, и оттиск получался смазанным, но разобрать всё-таки было можно. Выкрутив остаток листа из цепких объятий древней печатной машинки, Доктор удовлетворённо крякнул и, перевернув его тыльной стороной, положил поверх стопки, к остальным.

«Ну вот и всё, — подумал он, чувствуя неимоверное облегчение. — Теперь можно уходить». Где-то в районе пятого позвонка сама собой ослабла сжатая пружина. Плечи опустились, поникли, сделавшись ватными. Он крутанулся на истрёпанном офисном кресле, привычно поджимая ноги, чтобы не сшибить с ящиков, беспорядочно расставленных по тесному пространству ларька, бутылку или стакан; настольную лампу без абажура с пыльной лампочкой-соткой, смотрящей в низкий потолок; огарки оплывших свечей в пустых консервных банках; мусорные мешки с грязными пластиковыми тарелками; стеклянную банку, полную порыжевших окурков…

Намерение уйти по собственному желанию было чересчур оптимистичным, но он давно решил попытаться, держала только книга. Теперь она была закончена и держать стало нечему. Что бы ни случилось, это должно произойти сегодня.

Чувствуя прилив энергии, давно забытое ощущение того, что нужно спешить, Доктор засуетился. Бросился заталкивать толстую пачку бумаги в картонную папку с верёвочными завязками и надписью «Дело» на лицевой стороне. Бумага ерепенилась, норовила выскользнуть из трясущихся пальцев, выпирая уголками листов из общей пачки.

— Но-но! — сердито прикрикнул Доктор.

Он давно уже разговаривал с неодушевлёнными предметами, как с живыми. Иногда они даже делали вид, что понимают, и слушались. Несшитая книга посопротивлялась ещё немного и послушно улеглась в серый картон папки. Сунув папку в замызганную торбу, сшитую из кожи неведомого зверя, ибо он не мог представить, чтобы у кого-то могла быть такая тонкая и тянущаяся, словно резина, кожа, Доктор приложился к горлышку полупустой бутылки. Ни два, ни двадцать два глотка джина ничего не изменили бы, но он привык к этому пойлу, к хвойной отрыжке, к тупому жжению в животе.

Снаружи светало. Он хмыкнул себе под нос, просунул руку под растянутые лямки сумки и бодро зашагал по улице, даже не оглянувшись на оставленное жилище. До центра города путь был неблизкий.

За распахнутой настежь дверью зашипела и погасла последняя свеча, утопив крохотный огонёк в лужице расплавленного стеарина.

***

Записку — вчетверо сложенный лист бумаги, такой жёлтой и старой, словно ей было лет сто, не меньше — Аликвис обнаружил небрежно воткнутой в дверь «Ротонды». Всё ещё не до конца очухавшись после того, что случилось на Дворцовой, он без удивления развернул послание и нахмурился.

«Птенец! Жаль, что не застал, — гласили корявые буквы, с нажимом выдавленные красным карандашом, — хотел попрощаться. Я ухожу. Совсем. Посмотри там, оставил тебе подарок. Попробуй сделать так, чтобы он послужил другим, кто придёт после нас. Не кисни и меня не ищи».

Подпись отсутствовала, но в ней не было необходимости. Только Доктор звал его так — Птенец. Кличка не прижилась.

Он перечитал записку ещё раз. И ещё. Растерянно оглядел пустую площадь. На восток можно было уйти тысячей разных маршрутов, и Доктор знал их все.

«Подарок» нашёлся на диване. Сдвинутая набок увесистая пачка всё той же жёлтой бумаги, испещрённой шрифтом самого странного вида, вытянутым кверху, с большим количеством жирных точек, выбитых в завитках на хвостиках букв, и плохо пропечатанным, словно у принтера заканчивались чернила.

Аликвис уронил последний лист, закончившийся издевательским «Удачи!», и тот спланировал на диван. Медленно и беззвучно. Он прочитал всю стопку, стоя возле дивана в позе памятника неизвестному поэту. Всю, до самого конца. Оказывается, Доктор вёл дневники. Оказывается, ему было так же плохо, как и Аликвису. Оказывается, можно было существовать здесь не месяцы, а целые годы, чтобы в конце концов пойти и отдать себя в пасть Тьме.

К горлу подкатила тошнота, и парня вывернуло на пол. Кока-кола, сэндвичи — отвратительное коричневое месиво резкой горечью обожгло горло и нос, фонтаном выстрелив под ноги. Он давился, кашлял, захлёбывался блевотиной и слезами. «Путеводитель… Мля! Старый дура-ак!» Горечь внешняя и горечь внутренняя разрывали грудь. «Путешествие» на восток было слишком свежо в памяти, слишком реально. Судьба Доктора ужаснула, а своя ужаснула ещё сильнее: вот теперь он точно остался здесь совсем один, ни к чему не годный. Даже Тьма не захотела принять его.

Остаток дня он провалялся на диване, уставившись в высокий, украшенный лепниной потолок. Устав разглядывать гипсовые завитки, он прикрыл глаза, но и за опущенными веками ощущался свет. Темнота и Тьма навсегда стали разными вещами.

Вздохнув, он перевернулся на бок. Что-то кольнуло, остро упираясь в нижний край рёбер. Аликвис поморщился и нашарил какой-то небольшой предмет. Брелок-открывашку, который, видимо, выпал из кармана. Хороший брелок. С секретом. Изогнутая стальная загогулина была прорезана вертикальной щелью по всей длине, а в щели пряталось острое лезвие маленького ножика.

От внезапной боли Аликвис едва не застонал. Что-то мучительно сжалось в груди и не хотело отпускать. Он зажал брелок в кулаке, вспомнив, как попала к нему эта небольшая вещица.

…Доктор встал на пороге ларька, перекрывая Аликвису, тогда ещё просто Птенцу, не выбравшему себе другого имени, выход наружу.

— Не глупи, — отрезал он, заканчивая спор, — таких «смелых» Жуть глотает, не запивая.

— Вы запугать меня хотите? — уточнил Аликвис.