Фельдмаршалы Победы. Кутузов и Барклай де Толли - Владимир Мелентьев

Между тем положение действующей армии под Царёвом-Займищем оказалось довольно непростым. Вот как описывает его квартирмейстер 6-го корпуса А. А. Щербинин: «Приходим в лагерь под Царёвом-Займищем. Речка с чрезвычайно болотистыми берегами находится непосредственно позади линий наших. Слишком опасно принять сражение в такой позиции. Не менее того Барклай на то решиться хочет. Толь[58] до такой степени убежден был в опасности этого лагеря, что бросался перед Барклаем на колени, чтобы отклонить его от намерения сражаться здесь. Барклай не внемлет убеждениям своего генерала-квартирмейстера».

К этому надо добавить и то, что у русских войск не было времени на подготовку позиций, и то, что резервы, на которые так уповал Барклай, оказались не чем иным, как плодом воображения военного ведомства (вместо 60-тысячного корпуса Милорадович привел в Гжатск лишь 15 тысяч новобранцев). Сведения о «второй стене обороны» оказались недостоверными. Генерал-губернатор Москвы Ростопчин, хвастливо заявлявший о 75-тысячной «московской военной силе», с трудом выставил 15 тысяч слабо обученных, плохо вооруженных, наспех экипированных ратников. Ясность в обстановку привнес скорый приезд Кутузова.[59] Осмотрев позицию, он принял решение сняться с оной (несмотря на то, что до Москвы оставалось лишь 160 километров), о чем Петербург был уведомлен немедля.

Поступая так, Кутузов не только избегал риска, но еще более удлинял коммуникации Наполеона, еще дальше отрывал его армию от тыла, с одновременным усилением своих войск за счет сближения с резервами и изысканием более подходящей позиции для сражения. Словом, Кутузов продолжал начатое Барклаем «скручивание гигантской пружины русской армии».

Между тем в донесении царю он дипломатично писал: «Прибыв к армии, нашел я оную в полном отступлении, и после кровопролитных дел, в Смоленске бывших, полки весьма некомплектными».

По Петербургу же пошли слухи о том, что решение сие Кутузов принял по настоянию начальника главного штаба своего генерала Л. Л. Беннигсена, человека, враждебно настроенного по отношению к Барклаю, дважды изгоняемого им из действующей армии и ныне мстившего ему за это.

Что же касается Михаила Богдановича, то у него возникли первые недоумения. Действительно, так ли уж оказалась велика разница стратегии Кутузова в сравнении с той, что настойчиво проводил он с начала войны?[60] Словом, русская армия снова отступала. Теперь обязанностью Барклая (остающегося вопреки «пророчеству» в должности командующего 1-й Западной армии) было обеспечение отхода главных сил.

Арьергард армии, где постоянно пребывал он, вел беспрерывные бои, сдерживал наступление французского авангарда, наносил дерзкие контрудары, отступая, чинил всевозможные препятствия на путях продвижения недруга. Так продолжалось до 3 сентября 1812 года, пока 1-я и 2-я Западные армии не вышли к селу Бородино. Здесь, на Бородинском поле, решено было дать первое генеральное сражение Наполеону.

Итак, отныне все внимание россиян приковано было к селу Бородино, где решалась судьба войны и участь отечества. Теперь все уповали не только на мудрость нового вождя и многоопытность первого и второго командующих,[61] но и на храбрость русских воинов.

Не вникая в детали замысла противоборствующих сторон, отметим лишь, что место, выбранное для сражения под Бородино, было удачным. Готовясь к схватке с численно превосходящим противником, Кутузов использовал для этого выгодные условия местности. Позиция простиралась на возвышенности, что давало не только хороший обзор, господствующее положение, но и возможность эффективного огня артиллерии. Пересеченная местность и река Колоча ограничивали маневр и создавали трудности неприятелю.

Напротив, относительно равнинная местность в расположении русских войск благоприятствовала действию их в батальонных колоннах и применению кавалерии. Фланги войск с одной стороны прикрывались рекой Москвой, а с другой — лесным массивом. Время до сражения, было эффективно использовано для оборудования позиций. Войска имели глубокое боевое построение. Особое внимание уделялось созданию и сохранению резервов.

Что же касается некоторых недостатков левого фланга, то они компенсированы были созданием здесь дополнительных инженерных сооружений[62] да назначением сюда испытанного в боях генерала Петра Ивановича Багратиона.

На 1-ю Западную армию Барклая возлагалась оборона центра и правого фланга русских войск. При этом правое крыло армии прикрывало кратчайший путь противника на Москву, левый же фланг, представляя центр обороны русских войск, — подступы к батарее Раевского — главному опорному пункту обороны. Далее, по направлению к левому флангу, оборона возлагалась на армию Багратиона.

Понимая, что войсками командуют искушенные в ратном деле военачальники, Кутузов предоставил им полную свободу действий, чем Михаил Богданович воспользовался в полной мере. Накануне сражения, еще раз осмотрев полосу обороны, он дает распоряжения инженеру армии Х. Труссону на дооборудование позиций, делает напутствия по действию подчиненных в предстоящем бою, требует наиболее эффективно применять огонь, маневр и взаимодействие с соседями, оказывать помощь артиллерии. Артиллерийской же прислуге повелевал «не только поражать неприятеля ядрами да картечью, но и предусмотреть вопрос самообороны».

Вместе с Кутузовым Барклай и Багратион еще раз объехали позиции русской армии, оговорив многие вопросы взаимовыручки, столь необходимые в предстоящей битве.[63]

К вечеру были проведены полковые богослужения, по лагерю русских войск прошел крестный ход с иконой Смоленской Божией Матери, за коей с обнаженной головой и слезами на глазах шел Кутузов.

В ночь на 7 сентября офицеры надели новое белье, а нижние чины — чистые рубахи. Водка, привезенная для солдат, оказалась нетронутой. Артельщикам, зазывавшим «выпить по чарке», солдаты отвечали: «Не для того мы сюда пришли».

Все понимали: наступает тот решающий час, что определяет судьбу отечества. Русские воины, уверенные в правоте своего дела, предпочитали спокойно отдохнуть перед днем грядущим, может быть, последним в их жизни.

Безмолвие ночи прерывалось лишь редкими окриками часовых. Что же касается Барклая, то, как и прежде, никто из окружающих не мог заприметить в его облике каких-либо перемен. Между тем нравственному состоянию его накануне битвы вряд ли можно было позавидовать. До сих пор, видя главную цель своих действий в спасении армии, он старался не замечать той гнетущей атмосферы, что окружала его. К тому же хотя и пассивная, но поддержка императора сдерживала явные выпады против него. Теперь же, когда этот «оградительный забор» рухнул, весь антибарклаевский хор возликовал. До Михаила Богдановича стали доходить непристойности в оценке его как человека и военачальника, изъявляемые как устно, так и письменно в Петербург отправляемые.