Азазель - Борис Акунин

— Ну да, буду я нож кровянить. Еще рукав забрызгаешь. Мало с этим щенком хлопот было. Ничего, и так сдохнет. Если ты такой добрый, придуши его веревкой, ты по этой части мастер, а я пока схожу, какую-нибудь железяку поищу.

Его тяжелые шаги удалились, и Фандорин остался наедине с человечным Францем.

— Не надо было поверх мешка обвязывать, — задумчиво произнес тот. — Всю веревку перевел.

Эраст Петрович ободряюще замычал — ничего, мол, не переживай, я уж как-нибудь обойдусь.

— Эх, бедолага, — вздохнул Франц. — Ишь стонет, сердце разрывается. Ладно, парень, не трусь. Дядя Франц для тебя своего ремня не пожалеет.

Послышались приближающиеся шаги.

— Вот, кусок рельса. В самый раз будет, — прогудел дворецкий. — Просунь под веревку. Раньше чем через месяц не всплывет.

— Подожди минутку, я только ему петельку накину.

— Да пошел ты со своими нежностями! Время не ждет, рассвет скоро!

— Извини, парень, — жалостливо сказал Франц. — Видно, такая твоя судьба. Das hast du dir selbst zu verdanken.[29]

Эраста Петровича снова подняли, раскачали.

— Azazel! — строгим, торжественным голосом воскликнул Франц, и в следующую секунду спеленутое тело с плеском ухнуло в гнилую воду.

Ни холода, ни даже маслянистой тяжести водяного панцыря не чувствовал Фандорин, кромсая стилетом намокший шнур. Больше всего возни было с правой рукой, когда же она освободилась, дело пошло споро: рраз! — и левая рука стала помогать правой; два! — и мешок рассечен сверху донизу; три! — и тяжелый обрезок рельса нырнул в мягкий ил.

Теперь только бы не всплыть раньше времени. Эраст Петрович оттолкнулся ногами, а руки выставил вперед и зарыскал ими в мутной темноте. Где-то здесь, совсем близко, должны быть опоры, на которых стоит причал. Вот пальцы коснулись скользкой, обросшей водорослями древесины. Тихо, не спеша, вверх по столбу. Чтоб без всплеска, без звука.

Под деревянным настилом пирса темным-темно. Вдруг черная вода беззвучно исторгла из своих недр белое, круглое пятно. В белом круге сразу образовался еще один, маленький и черный — это титулярный советник Фандорин жадно глотнул речного воздуха. Пахло гнилью и керосином. То был волшебный запах жизни.

А тем временем наверху, на причале, шел неспешный разговор. Затаившийся внизу слышал каждое слово. Бывало, Эраст Петрович доводил себя до умильных слез, представляя, какими словами будут вспоминать его, безвременно погибшего героя, друзья и враги, какие речи будут звучать над разверстой могилой. Можно сказать, вся юность прошла в этих мечтаниях. Каково же было негодование молодого человека, когда он услышал, о каких пустяках болтают те, кто почитал себя его убийцами! И ни слова о том, над кем сомкнулись мрачные воды, — о человеке с умом и сердцем, с благородной душой и высокими устремлениями!

— Ох, обойдется мне эта прогулочка приступом ревматизма, — вздохнул Франц. — Вон как сыростью тянет. Ну чего тут стоять? Пойдем, а?

— Рано.

— Слушай, я ведь с этой беготней без ужина остался. Как думаешь, дадут нам пожрать или еще какую-нибудь работенку придумают?

— Не нашего ума дело. Как скажут, так и сделаем.

— Хоть бы телятинки холодной перехватить. В животе бурчит… Неужто будем с насиженного места срываться? Только прижился, пообвыкся. Зачем? Ведь обошлось все.

— Она знает, зачем. Раз велела, значит, надо.

— Это уж точно. Она не ошибается. Ради нее я что хочешь — папашу бы родного не пожалел. Если б, конечно, он у меня был. Мать родная для нас столько не сделала бы, сколько она сделала.

— Само собой… Все, идем.

Эраст Петрович подождал, пока вдали стихнут шаги, для верности досчитал еще до трехсот и лишь тогда двинулся к берегу.

Когда он с великим трудом, несколько раз сорвавшись, взобрался на низенький, но почти отвесный парапет набережной, тьма уже начинала таять, теснимая рассветом. Несостоявшегося утопленника била дрожь, стучали зубы, а тут еще икота накатила — видно, наглотался затхлой речной воды. Но жить все равно было замечательно. Эраст Петрович окинул любовным взглядом серый речной простор (на той стороне ласково светились огоньки), умилился добротности приземистого пакгауза, одобрил мерное покачивание буксиров и баркасов, вытянувшихся вдоль пристани. Безмятежная улыбка озарила мокрое, с мазутной полосой на лбу лицо восставшего из мертвых. Он сладостно потянулся, да так и замер в этой нелепой позе — от угла пакгауза отделился и быстро-быстро покатился навстречу низенький, проворный силуэт.

— Вот ироды, вот бестии, — причитал силуэт на ходу тонким, издалека слышным голоском. — Ведь ничего поручить нельзя, за всем догляд нужен. Куда вы все без Пыжова, куда? Пропадете, как щенята слепые, пропадете.

Охваченный праведным гневом, Фандорин рванулся вперед. Похоже, изменник воображал, что его сатанинское отступничество осталось нераскрытым.

Однако в руке губернского секретаря сверкнуло нехорошим блеском что-то металлическое, и Эраст Петрович сначала остановился, а потом и попятился.

— Это вы правильно, клубничный мой, рассудили, — одобрил Пыжов, и стало видно, какая упругая, кошачья у него походка. — Вы разумный отрок, я сразу определил. Это ведь что у меня, знаете? — Он помахал своей железякой, и Фандорин разглядел двуствольный пистолет необычайно большого калибра. — Жуткая штука. На здешнем разбойном жаргоне «смэшер» называется. Вот сюда, изволите ли видеть, две разрывные пульки вставляются — те самые, что Санкт-Петербургской конвенцией 68-го года запрещены. Да ведь преступники, Эрастушка, злодеи. Что им человеколюбивая конвенция! А пулька разрывная, как в мягкое попадет, вся так лепесточками и раскрывается. Мясо, косточки, жилки всякие в сплошной фарш преображает. Вы уж, ласковый мой, полегонечку, не дергайтесь, а то я с перепугу выпалю, а потом не прощу себе такого зверства, каяться буду. Очень уж больно, если в живот попадет или еще куда-нибудь в той области.

Икнув, но уже не от холода, а от страха, Фандорин крикнул:

— Искариот! Продал отчизну за тридцать серебряников! — И снова попятился от зловещего дула.

— Как изрек великий Державин, непостоянство — доля смертных. Да и зря вы меня обижаете, дружочек. Не на тридцать сиклей я польстился, а на сумму гораздо более серьезную, аккуратнейшим образом в швейцарский банк переводимую — на старость, чтоб под забором не околеть. А вас-то, дурашку, куда занесло? На кого тявкать вздумали? В камень стрелять, только стрелы терять. Это ж силища, пирамида Хеопсова. Лбом не сковырнешь.

Эраст Петрович между тем допятился до самой кромки набережной и был вынужден остановиться, чувствуя, как низенький окаем уперся ему в лодыжку. Этого-то Пыжов, судя по всему, и добивался.

— Вот и хорошо, вот и славно, — пропел он, останавливаясь в десяти шагах от своей жертвы. — А то легко ли мне такого упитанного юношу до воды потом волочь. Вы, яхонтовый мой, не тревожьтесь, Пыжов свое дело знает. Хлоп — и готово. Вместо красна личика — красна кашица. Если и выловят — не опознают. А душа сразу к ангелам воспарит. Не успела она еще нагрешить, душа-то юная.

С этими словами он поднял свое орудие, прищурил левый глаз и аппетитно улыбнулся. Стрелять не спешил, видно, наслаждался моментом. Фандорин бросил отчаянный взгляд на пустынный берег, тускло освещенный рассветом. Никого, ни единого человека. Это уж точно был конец. Возле пакгауза вроде бы возникло какое-то шевеление, но рассмотреть толком не хватило времени — грянул ужасно громкий, громче самого громкого грома выстрел, и Эраст Петрович, качнувшись назад, с истошным воплем рухнул в реку, из которой несколько минут назад с таким трудом выбрался.

Глава двенадцатая, в которой герой узнает, что у него вокруг головы нимб

Однако сознание не покинуло застреленного, да и боли почему-то совсем не было. Ничего не понимая, Эраст Петрович замолотил руками по воде. Что такое? Жив он или убит? Если убит, то почему так мокро?

Над бордюром набережной возникла голова Зурова. Фандорин ничуть не удивился: во-первых, его в данный момент вообще трудно было бы чем-то удивить, а во-вторых, на том свете (если это, конечно, он) могло произойти и не такое.

— Эразм! Ты живой? Я тебя задел? — с надрывом вскричала голова Зурова. — Давай руку.

Эраст Петрович высунул из воды десницу и был единым мощным рывком выволочен на твердь. Первое, что он увидел, встав на ноги, — маленькую фигурку, что лежала ничком, вытянув вперед руку с увесистым пистолетом. Сквозь жидкие пегие волосенки на затылке чернела дыра, снизу растекалась темная лужица.

— Ты ранен? — озабоченно спросил Зуров, вертя и ощупывая мокрого Эраста Петровича. — Не понимаю, как это могло приключиться. Просто revolution dans la balistique.[30] Да нет, не может быть.

— Зуров, вы?! — просипел Фандорин, наконец уразумев, что все еще находится не на том свете, а на этом.