Колыбельная белых пираний - Екатерина Алексеевна Ру
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ведь это я должна быть на его месте. А он на моем, – безостановочно и неотвратимо крутилось в Вериной голове. – Это он сейчас должен быть здесь. Должен сидеть за светло-серой исчирканной партой, идти по звенящему школьному коридору, по гулкой лестнице, по осеннему парку, надувающемуся желтыми пузырями крон; ехать в двадцать втором трамвае, вмерзать в вечернюю пятничную пробку на улице Мира. Должен искать завалившийся за спинку дивана пульт, говорить по телефону, смотря в окно и ковыряя старую раму, покрытую коростой осыпающейся краски». Вера все никак не могла смириться с положением вещей, оставить все на произвол нелогичной, непонятной и очень своенравной реальности. Словно можно было еще все отменить, переиграть, подчинив своей воле; вернуться в тот жаркий августовский день и расставить все по настоящим местам. Но время шло, и становилось все яснее, что переиграть невозможно: Вера оставалась на своем, телесно-посюстороннем месте, прочно за ней закрепленном, а Дима Коршунов на своем – невидимом, нездешнем, непостижимом.
До конца осени она будто бродила по самому дну тинистого, вяло текущего отчаяния. Все вокруг стало зыбким, каким-то полупризрачным, подернулось дымкой, сквозь которую неуклонно пробивался тот самый день – бесконечно близкий и такой недоступный. Учебу Вера практически забросила, и школьные учителя забили тревогу. Как же так: пусть не отличница, но твердая хорошистка неожиданно скатилась на хилые тройки, и это в выпускном классе!
– Не забывай, Верочка, у нас все-таки не простая школа, а лучшая в районе, – пыталась ее встряхнуть классная руководительница Галина Степановна. – Многие ребята мечтали бы к нам перевестись – даже сейчас, за год до окончания. Если не хочешь доучиваться – отправляйся в ПТУ. Но не надо зря занимать чье-то место. Какого-нибудь трудолюбивого, целеустремленного ученика. Чужое место.
Упреки и увещевания на Веру не действовали. Из ее внутренней жизни словно вытащили позвоночник, и жизнь распалась на отдельные бессильные органы.
Мать, заметив в Верином взгляде что-то больное и увядающее, даже хотела одно время отвести дочь к психологу, но та расплывчатая, невнятная осень пришлась на открытие ее первого салона красоты. И так же, как когда-то, в случае с районным гинекологом, мать заработалась, замоталась и напрочь забыла о своем намерении.
Бо́льшую часть внеурочного (а иногда и урочного) времени Вера бесцельно слонялась по улицам. Уезжать теперь никуда не хотелось, да и не было особого смысла. Словно мутная далекая река уже настигла ее прямо здесь, посреди родного города. Захлестнула и утянула вниз, на непроглядное темное дно. И все, что было в Вериной жизни до этой реки, валялось теперь где-то на чердаке сознания – выцветшее и опрокинутое.
Вера просто бессмысленно шагала. Вокруг толпились обезличенные людские тела, равнодушно пролетали машины. Время от времени теснились обморочно серые пятиэтажки, так и норовящие свалиться на Веру, раздавить ее своей кирпичной плотью. В их окнах всю осень отражалась небесная синева – непривычно яркая и совершенно ненужная. Окна казались Вере неразборчивыми слепыми бельмами, впитывающими все подряд. Собственно говоря, самой Вере тоже было решительно все равно, на что смотреть в этом бесполезном, лишенном жизни городе. Все равно, куда идти, по каким тротуарам, какими улицами и скверами.
И лишь к магазину белых пираний Вера так больше никогда и не вернулась.
К началу зимы она наконец пришла в себя. Каким-то декабрьским вечером Вера посмотрела в кухонное окно, на густой метельный дым, летящий сквозь чернильное небо, и внезапно удивилась, как быстро стемнело на улице. Словно резко осознала, что время ушло в никуда: время того зимнего дня, той осени, да и всей Вериной недолгой жизни.
«А я только и могу, что трусливо уйти, не оборачиваясь», – маленьким колким вихрем пронеслось в голове.
И это в некотором смысле было правдой. Узнав о Тониной ситуации, о глухом Тонином отчаянии, она лишь развела руками, беспомощная в своем неведении, и удалилась в свою повседневную, шаблонную реальность. Туда, где не нужно было принимать срочных и неподъемно тяжелых решений. Оставила невидимую Тоню за спиной, наедине с безутешной скребущей болью.
То же самое и с Димой Коршуновым. Вера просто малодушно сбежала, даже не взглянув реальности в глаза. Хотя должна была остаться и что-нибудь сделать. Вера должна была смочь что-нибудь сделать. Вытянуть Диму Коршунова на берег, извлечь из его уретры сомика кандиру. Чтобы он не умер в адских муках и не достался маленьким речным санитарам.
В обоих случаях нужно было не уходить, а пойти наперекор неизбежности, чудовищной, равнодушной природе. Хотя бы попытаться.
И уже утром, на уроке геометрии, глядя через окно на медленный зимний рассвет, на серые с темными вкраплениями сугробы, Вера решила, что станет врачом.
Во втором учебном полугодии ей удалось полностью восстановить пробелы и вернуться к статусу твердой хорошистки, утраченному за осенние месяцы. На восстановление ушло немало бессонных ночей (особенно рьяно Вера взялась за химию и биологию), но результат был налицо. Мать и учителя так радовались Вериному «воскрешению», что даже не задавали ненужных, скользких вопросов. Не докапывались до причин ее душевного состояния. Главное, что она снова взялась за ум, за учебу. Видимо, Вера просто очень долго переживала из-за смерти подруги, а потом перестала переживать, потому что время лечит, вот и все.
Колыбельная постепенно затихала в ее голове. После новогодних праздников она лишь маленьким круглым эхом перекатывалась где-то на периферии сознания. А к концу февраля затихла вовсе. И ожившая, внезапно твердая Вера вернулась в успокоительную внутреннюю тишину. «Больше я никогда не услышу эту проклятую рыбью мелодию», – думала она тогда, отправляясь в школу сквозь темный, сверкающий от мороза воздух, уверенно шагая по мерзлой земле, покрытой хрустальной кожицей.
Летом Вера без особых усилий поступила в местный медицинский институт. И целых два года у нее было самое обыкновенное студенческое существование.
Стремительный поток лекций в переполненных душных аудиториях; ночная зубрежка неохватного, бесконечно разветвляющегося материала; нелепая, на телесном уровне ощущаемая помпезность сессий. Были и посиделки с приятелями-однокурсниками в ближайшем к институту баре – захудалом полуподвальном заведеньице с липкими столами и пластмассовым плющом на стене. Подавали в заведеньице толстые пережаренные гренки и разбавленное водой из-под крана зловонное пиво.
Студенческая жизнь текла быстрым бурлящим ручьем, и все, что осталось за ее пределами, будто немного стерлось, поблекло. Нет времени, нет времени – снова громко и ритмично стучал колесами старый подзабытый мотив. Лишь изредка Вера подспудно ощущала, оторвавшись от растрепанных библиотечных пособий, как
