Восточные сюжеты - Чингиз Гасан оглы Гусейнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Такого у Хасая давно не было. Не погасить никак. За окном темно уже… А Рена запуталась: будто и не Гюльбала был в первый раз, а он. Тогда не терпелось переступить черту тут же, немедленно, какой-то вызов, дерзость. И неуверенность, как же дальше? Страх, будто обман совершен, преступление какое-то, а здесь иначе, здесь по-другому, здесь никуда уходить не хочется, никакой боязни, так будет всегда, ни о чем не надо беспокоиться.
А потом Хасай вспомнит Мамиша. Надо у Рены еще раз спросить. «Я должна тебе объяснить…» Глупышка, чего объяснять? И спрашивать он ни о чем не будет. Дитя!
— Ну вот, ты и моя жена.
— А может, я уже замужем?
— Никто, никогда, ты слышишь?
Варвара увидела у дочери дорогое бриллиантовое кольцо. Откуда?! «А я… но ты будешь очень довольна!» И Рена подстроила так, чтоб мать его увидала. «Это же очень большой человек, Рена!» И целует дочь. «А ты уверена? Не обманет?» Рена молчит, улыбка у нее торжествующая.
Рена тогда боялась первой встречи с Гюльбалой. Он ей не нужен уже, но не было сил оттолкнуть. Потом, потом все само собой, думала она, все иначе, все не так, не надо бы, но как прервать? Она надеялась, что что-то должно очень скоро произойти… А теперь Хасай часто хватается за сердце. И Рена бережет Хасая. «Потерпи до следующей субботы!» И кулачки вперед. Ей ничего не надо, был бы только он рядом, и этого предостаточно.
Хасай сдержал слово, помог поступить, потом Октай, отсрочки, так что диплома еще нет. «Предоставляется слово прокурору Рене-ханум…» И вроде бы пауза перед «Бахтияровой». «Не надо!» — расстраивается она. А он волосы ее целует, хорошо пахнут. «Все в свое время будет, не в этом счастье». — «А я и не жалуюсь. И пусть говорят обо мне все, что хотят». Мамиш сам как-то это слышал из ее уст, будто ему она адресовала свои слова, хотя Мамиш ни жестом, ни взглядом ее не упрекнул. Чепуха какая-то! А упрекнул бы, и не услышала б она. А тут еще Гюльбала!
— Почему ты рассказываешь мне?
Гюльбала удивленно взглянул на Мамиша.
— А кому же рассказывать? Отцу? Матери? Ты друг, родственник, ровесник! Один в трех лицах! Ты меня поймешь, единственный на этой земле. Выделишь особую полочку и для меня, моей истории,
а вот я тебе сейчас расскажу, как перила жег!
авось пригодится. Нет, не стыдно, чего мне стыдиться? После такого великого стыда все эти стыдишки — одно сотрясение воздуха. Я в такой ливень попал, что дождь мне не страшен. А потом меня женили и ты до упаду на моей свадьбе танцевал! Отец сам подыскал, из семьи ба-альшого человека, породниться думал через меня, укрепиться, а тут такое — раз, и полетел канатоходец! Здесь крах, там мать ему сильно карьеру подпортила своими жалобами, сам ей небось писал, ты же у нее штатный писарь!
— Да, было такое.
а мне бы Хуснийэ-ханум сказать: «это Р обо мне:
«ни рыба — ни мясо»…
— Я устал лгать! Лгать жене, лгать отцу, лгать самому себе! А ты? Ты не устал?
— А кому я лгу?
— Всем! Что вы будете делать со своими ржавыми конструкциями через десять, через пятьдесят лет? Изгадили море, извели рыбу, набросали в воду сотни тонн металла, который ржавеет… Что, не согласен? Не солги хоть здесь, при мне, нас ведь никто не слышит, мы с тобой вдвоем!
— Давай, давай, послушаем, что ты еще скажешь.
— Интересно знать, стали бы французы или какой другой народ в своей столице, найдись там нефть, буровые вышки ставить… Ты, конечно, чистюля, никому никакого вреда от тебя, никаких подлостей.
— Я и тебя считаю порядочным человеком.
— Меня?! После всего, что я тебе рассказал?!
— Ну… считал, пусть будет так!
— Считал!.. А знаешь ли ты? Знаешь ли, что я свою начал, так сказать, деятельность с самоанонимки? Ты даже не знаешь, что это такое, да?.. Еще в школе настрочил на себя анонимку! И послал домой, что, мол, ваш сын Гюльбала подлец из подлецов, мразь и так далее. И знаешь, почему я это сделал? Надо мной измывались ребята, дразнили, что я выскочка и сын выскочки.
— Мы же лупили их!
— Да, но мать и отец, когда я рассказывал им, не верили, думали, что это я заводила в драках.
— И ты, — изумился Мамиш, — настрочил на себя анонимку, чтобы поверили?
— Да, я был неопытен. Мать пришла в школу возмущенная, сличили мое письмо с почерками наших учеников и, к ужасу матери и учителя, обнаружили, что почерк мой. Это еще больше ожесточило меня, как ты помнишь, я всю школу лихорадил, пока в один прекрасный день не вышвырнули.
«Неужели это он только что рассказывал об Р? Об отце? Уйти, уйти…»
— Наш Селим благодарен тебе.
— Какой Селим?
— Ну тот, Селим из Крепости. Отучил ты его, сам он мне признавался.
— Ладно, что мне твой Селим? Я бы на его месте после того позора весь город поджег и сам бы в нем сгорел! Но что вы знаете о чести? В состоянии хоть один из вас подумать о том, чтобы отомстить? И отомстить не какому-то чужаку, а собственному отцу? Нет? Вы на такое неспособны! А я хотел убить отца!
— Стращай, стращай, мне уже не страшно.
— Я хотел подкараулить, когда он от Рены возвращался. Стоял у парадного входа, и нож у меня был с пружинкой — подставь и лезвие само войдет. Пока он подходил, все силы у меня иссякли, вся глотка иссохла. А как кашлянул он, душа в пятки ушла. Потом решил избить, маску даже приобрел, чтоб не узнал.
— Как же, хватит у тебя сил!
— Хотел даже тебя с собой взять, чтобы вдвоем.
— Прекрасная сцена: сын и племянник избивают отца и дядю.
— Увы, тебя на такое
