Сахарный Кремль - Владимир Георгиевич Сорокин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что с тобой, Иван? — произнес американец, убирая портсигар.
— А вот что, — молодой человек решительно встал.
Он оказался выше американца.
— Прекращаю наши встречи я, — сурово произнес Иван.
Американец прищурился:
— В чем есмь причина?
— Причина в том, что больше не желаю на вас работать.
В роще закуковала кукушка. Оператор за камерой дернул головой, зашипел, сплюнул. Сценаристка в ужасе закрыла лицо. Постановщик вскочил со стула, потряс кулаком, беззвучно крича губами:
— Ну, что ж за блядство?!
Съемочная группа зашевелилась. Кукушка перестала куковать.
Постановщик, злобно закусив губу, поправил очки, опустился на стул, тяжело вздохнул, покачал головой. Сценаристка качала головой, зажимая себе рот. Оператор прошипел по слогам:
— Вре‑ди-тель!
Американец надел темные очки:
— Почто? Иль мы мало платим тебе?
— Деньги ваши больше не потребны мне. Видеть тебя, змею подколодную, не желаю боле. Зело много крови ты моей попил, подначил меня на дело преступное. Но душа моя покуда вам, супостатам, не продана! Не прежде, не ныне! Душа моя свободна! Убирайся прочь от меня, сатана! Вот, возьми подарки твои!
Молодой человек снял с пальцев и швырнул под ноги американцу оба перстня.
— И еще напоследок предостеречь хочу тебя и все ваше посольство: коли не отстанете от меня — донесу на вас в Тайный Приказ!
Возникла пауза. Постановщик снова восторженно поднял два пальца.
Американец присел на корточки, нашел в траве перстни.
— Стало быть, Ваня, о душе ты вспомнил?
— Стало быть так! — решительно повернулся молодой человек, порываясь уйти.
Но американец зацепил его тростью за плечо:
— А когда сие творил, не вспоминал о душе своей?
В руке американца возникла миниатюрная умная машинка. Американец оживил ее, и на поляне возникла голограмма: молодой человек в форме капитана российских военно-воздушных сил заходит в туалет, достает что‑то из портфеля, быстро прячет это под унитаз, стоит некоторое время, затем спускает воду и, напевая «мне все равно — страдать, иль наслаждаться», выходит из туалета.
— Не думаю я, Ванюша, что зело обрадуются сему в вашем Приказе Тайном.
Иван с ненавистью взглянул на американца:
— А я сперва на себя донесу!
Американец замер. Голограмма исчезла.
— Пойду сейчас же в Тайный Приказ и во всем покаюсь!
— Надеешься, что простят?
— Простят, не простят — не мне судить. Но сеть вашу злокозненную разорву! Хоть сим родине своей помогу! Авось и не прогневается на меня зело…
Иван зашагал прочь.
— А за это — тоже не прогневается?
На поляне возникла другая голограмма: комната в гостинице, звучит визгливый американский джаз, голый и совершенно пьяный Иван стоит, облокотившись на стол, уставленной иностранной едой и выпивкой, держит в руках банку с надписью «Nutella», пальцем зачерпывает из банки шоколадную массу и ест. В это время с ним сзади совершает анальный половой акт красивый мулат с сигарой в зубах. На плече у мулата стандартная татуировка американских десантников: череп на парашюте.
Увидев голограмму, Иван остановился, как вкопанный.
— My sweet russian boy! — похотливо засмеялся мулат и выпустил дым голографическому Ивану в затылок.
По голограмме пробежала искра. Сценаристка вздрогнула, но постановщик сжал ее запястье, поднял палец, прошептал:
— Так надо.
Иван безумными глазами смотрел на голограмму.
— И про сие донесешь? — американец вплотную подошел к Ивану.
Иван стоял, оцепенев.
Американец толкнул его. Иван бессильно упал в траву. Американец выключил голограмму, присел на корточках, погладил Ивана:
— Не дури, Ваня. Тебе назад пути нет.
Достал портсигар, вынул из него сигарету, вставил в губы Ивана, зажег:
— Одной веревочкой с тобою повязаны. И разорвать веревку сию токмо смерть может. Но ты же не хочешь умирать?
Иван сел, вперился глазами в землю. Американец закурил, подбросил на ладони перстни.
— Ты еще молод. Все впереди у тебя. А посему, подарками нашими не след швыряться. Чай, не стекляшки.
Он надел перстни на бессильные руки Ивана.
— Мы ведь тебе еще подарочек припасли.
Американец с улыбкой достал из кармана маленький золотой перстень с брильянтом, надел Ивану на мизинец.
— Теперь у тебя не токмо сапфир да лунный камень, но и брильянт на длани воссияет. А брильянт, дорогой Иванушка, он всем каменьям камень. Ибо подобен он не камню земному, но осколку ошария небесного, на землю упавшего. Вот, полюбуйся.
Американец поднес руку Ивана к его лицу. Иван жадно затянулся, вскочил, пошел. Камера бесшумно поехала за ним по монорельсу.
Американец обнял Ивана за талию, пошел рядом.
— И вот еще, — американец вынул из кармана кожаный кошель, подбросил на руке. — Сто золотых.
Иван резко остановился.
Постановщик встал, в сильном волнении поправил очки, поднял сжатый кулак.
— Сто золотых, Ваня! — американец взял руку Ивана, вложил в нее кошелек.
Иван жадно затянулся, бросил сигарету, спросил хрипло:
— Что вам нужно?
Американец внимательно смотрел на него сквозь темные очки:
— Нам нужна, Ваня, тайная цифирь, обеспечивающая доступ к внутренним переговорам ваших тяжелых самолетов, несущих в себе атомноразрывные снаряды и совершающих своеобычные облеты северных границ государства вашего.
Иван бессильно опустился на траву, покачал головой:
— Нет. Сего я делать не стану.
Американец тихо рассмеялся, положил руку на голову Ивана и произнес, зловеще глядя на закат:
— Ты сделаешь все, что я прикажу.
Возникла мучительная пауза.
— Снято!! — закричал постановщик и побежал к актерам.
— Снято! Снято! Снято! — подбежав, он обнял их.
Сценаристка, размашисто перекрестившись, заспешила к ним.
— Снято! Снято, матерь вашу… — постановщик целовал, тузил и тискал актеров. — Снято, дорогуши мои, снято, разбойники!
Подошла высокая, угловатая сценаристка в узком платье, с вечно детским лицом, обняла «Ивана», прижалась:
— Господи… у меня чуть сердце не выпрыгнуло…
— Удовлетворительно? — спросил, снимая очки, «американец».
Постановщик ударил его кулаком в плечо:
— Гений!
— А у меня, главное, в сапог заползло что‑то! — «Иван», облегченно смеясь, сунул пальцы в сапог. — Шевелится, зараза, щекочет, а? Вот подвезло!
— Жопа ты! Жопа дорогая! — постановщик обнял «Ивана».
— Что, в самом деле, неплохо?
— В десятку, в десятку!
— И с закатом успели! — подошел приземистый, седобородый оператор.
— И с закатом! С закатом, матерь вашу! — постановщик отчаянно крутил коротко стриженной головой, то и дело поправляя очки. — Вон закат! Минутка еще — и нет его! И пиздец засранцам!
— Егор, не матерись, умоляю! — обняла его сценаристка.
— С закатом успели! Ты понимаешь, Дошка?! — встряхнул ее за угловатые плечи постановщик.
— Полторы минуты, — подсказала помощница.
— Во! Полторы минуты! И нет солнца!
— Дайте стул сапог снять! — выкрикнул «Иван».
— Стул на площадку! — закричала помощница постановщика.
— А кукушечка‑то как поднасрала, а? — улыбался «американец», закуривая.
— А‑а‑а! — грозно вспомнил постановщик. — Озьку[16] сюда!
— Здесь я, Егор Михалыч, — подошел сутулый, скромно одетый молодой человек. — Простите великодушно, один раз сорвалось…
— Один раз! Один раз — не
