Лев Гумилев - Валерий Демин

С питанием было тоже очень плохо, и поэтому, когда я шел на защиту кандидатской диссертации, я съел все, что было дома. Дома не осталось даже куска хлеба, и отпраздновать мою защиту можно было только в складчину. Кое-кто подкинул мне денег, пришли, поздравили меня с защитой кандидатской, совершенно блестящей. Институт востоковедения Академии наук и тут сыграл свою роль. Он вызвал Александра Натановича Бернштама, заслуженного деятеля киргизской науки, для того чтобы он разоблачил меня перед Ученым советом и завалил мою диссертацию. Он сделал мне 16 возражений, из которых два считал самыми злобными: незнание восточных языков и незнание и неупотребление марксизма. Я ответил ему по 16-ти пунктам, в том числе я говорил с ним по-персидски, на что он не мог ответить; я приводил ему тюркские тексты, которые он плохо понимал, гораздо хуже меня. Я рассказал свою концепцию в духе исторического материализма и спросил моих учителей, насколько они согласны. Привел цитату из его работы, где было явное нарушение всякой логики, и, когда он запротестовал с места, я попросил принести журнал из библиотеки, чтобы проверить цитату. 15 голосов было за меня, один — против. Это было для меня совершеннейшее торжество, потому что с этими академическими деятелями я устроил избиение младенцев, играя при этом роль царя Ирода <…>».

Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук, которую блестяще защитил Гумилёв, была посвящена политической истории первого Тюркского каганата. Этой темой молодому ученому пришлось занимать еще долго. На защите диссертации присутствовали мной друзья соискателя. М. Л. Козырева (Гордон) оставила интересные воспоминания: «<…> Происходило все в конференц-зале Академии наук. Когда зачитывали биографическую справку, то каждый ее пункт производил впечатление разорвавшейся бомбы: и кто папа, и кто мама, и откуда прибыл, и место работы… Вначале Лев прочитал свой перевод кусочка из Шах-наме — бой Бахрама с Хосровом. Очень хороший перевод. Это основной исторический костяк, на котором держалась диссертация. Дальше оппоненты стали возражать. У обоих его оппонентов были какие-то дефекты речи, но Лев, который картавил гораздо сильней их обоих, производил впечатление единственного четко и изящно говорившего. Он так мастерски отражал все их возражения, что казался Сирано де Бержераком, разящим меткими ударами шпаги любого противника. Помню, Лев Николаевич утверждал, что Тамерлан и какой-то еще восточный деспот жили в разное время, а его оппонент говорил, что — в одно, и в качестве доказательства ссылался на то, что их имена выбиты в хвалебных записях на одной скале. На это Лев Николаевич, не моргнув глазом, ответил: "Уважаемый оппонент не заметил там еще одной записи: 'Вася + Люба = любовь'". И все. Гомерический хохот».

В своих же воспоминаниях, записанных на магнитофонную ленту, Л. Н. Гумилёв бесстрастно рассказывает о последующем житье-бытье: «С большим трудом меня приняли на работу в Музей этнографии народов СССР с зарплатой в 100 рублей, т.е. примерно на том же положении, как я был в аспирантуре. Денег у нас не хватало. Мама, надо сказать, очень переживала лишение возможности печататься. Она мужественно переживала это, она не жаловалась никому. Она только очень хотела, чтобы ей разрешили снова вернуться к литературной деятельности. У нее были жуткие бессонницы, она почти не спала, засыпала только уже под утро, часов так в семь, когда я собирался уходить на работу. После чего я возвращался, приносил ей еду, кормил ее, а остальное время она читала французские и английские книжки, и даже немецкую одну прочла (хотя она не любила немецкий язык) и читала Горация по-латыни. У нее были исключительные филологические способности. Книги я ей доставлял самые разнообразные. Я брал себе книги для работы из библиотеки домой, и, когда она кричала: "Принеси что-нибудь почитать", я ей давал какую-нибудь английскую книгу, например, эпос о Гэсере или о Тибете (имеются в виду книги на английском языке – В. Д.). Или, например, Константина Багрянородного она читала. Вот таким образом все время занимаясь, она очень развилась, расширила свой кругозор. А я, грешный человек, тоже поднаучился <…>».

Дабы подзаработать немного денег, но по большей части исходя из своих научных интересов, Лев Николаевич летом 1948 года отправляется на Алтай, где присоединяется к экспедиции крупнейшего советского археолога Сергея Ивановича Руденко (1885—1969), занимавшейся исследованием ныне всемирно знаменитых Пазырыкских курганов (Гумилёв, в частности, участвовал в раскопках 3-го Пазырыкского кургана).

Несколько ранее в жизнь Льва вошла его самая поэтичная и по-шекспировски трагичная любовь к Наталье Варбанец (1916—1987): фамилия, необычная с точки зрения русского языка, досталась ей от отца-серба, инженера и дворянина, расстрелянного в годы массовых репрессий. Наталья работала библиотекарем в отделе редких книг Государственной публичной библиотеки и специализировалась по инкунабулам. Все знали ее как очень одаренную, эрудированную исследовательницу; ее перу принадлежит лучшая и пока что единственная монография на русском языке, посвященная основоположнику европейского книгопечатания Иоганну Гутенбергу (М., 1980). Она увлекалась классической музыкой, писала стихи, неплохо рисовала акварелью и относилась к разряду женщин, которые умеют и любят нравиться мужчинам. Таких женщин в народе иногда еще называют роковыми. И действительно, хорошо знавшие Наталью Варбанец, не сговариваясь, сравнивали ее с героиней Достоевского Настасьей Филипповной — такая же красивая, такая же порывистая, такая же непредсказуемая. Многие сослуживицы, однако, откровенно завидовали сей незаурядной женщине, недолюбливая ее за ум, привлекательность, раскованность и свободный образ жизни.

Наталью Льву представила их общая знакомая Вера Гнучева (тайно и безответно влюбленная в Гумилёва), а уже на другой день Лев Николаевич пришел на квартиру, где проживала Варбанец, и сделал ей официальное предложение стать его женой. Та поблагодарила и попросила дать время подумать. В качестве символического подарка, имеющее много разных смыслов, Лев подарил ей старинный костяной веер, принадлежавший матери…

У Натальи было прозвище — Птица. Так звали ее близкие, друзья и недруги. Так стал звать ее и Лев Гумилёв. Однако сердце Птицы не было вполне свободным. Помимо эпизодических увлечений и знакомств, она давно считалась (и не без оснований) любовницей своего начальника и научного руководителя — видного историка-медиевиста Владимира Сергеевича Люблинского (1903—1968), на долгие годы ставшего соперником Льва Гумилёва, от которого он получил прозвище Птибурдукова (под именем этого популярною персонажа из сатирического романа Ильфа и Петрова «Золотой теленок» ему предстоит много лет фигурировать в письмах Гумилёва к Варбанец). Птица все чаще стала оставаться на ночь у Льва в Фонтанном доме, однако решение вопроса о бракосочетании это ни насколько не приближало. Нередко и Лев забегал к ней на квартиру, где она проживала вместе с подругой Марьяной Гордон (в будущем — Козыревой[21]). Все вместе они встречали здесь и новый, 1949 год. Иногда Гумилёв помогал двум молодым женщинам по хозяйству. Так, ждали они его 6 ноября, перед самыми Октябрьскими праздниками: Лев обещал заклеить окна на зиму, но не пришел. А через два дня появилась его мать. Бледная, как полотно, Ахматова вошла без стука и приветствия и сразу сообщила главное: «Лёву шестого арестовали. У меня вчера был уже второй обыск. У вас есть мои стихи? Бросьте все в печку! Кидайте без разговоров». (Так безвозвратно пропало множество бесценных автографов, писем и документов…)