«…Явись, осуществись, Россия!» Андрей Белый в поисках будущего - Марина Алексеевна Самарина

Признаки старухи: «что-то такое… огневое, красное: шаровое и жаровое», нечто входящее извне, со спины, «из ураганов красного мира, стреляя дождями карбункулов», превращающее Котика в крутящееся «колесо»; у нее «бело-каленая голова с жующим ртом и очень злыми глазами».

В первый период жизни старуха не имеет земного соответствия, поскольку в образе воплощена идея чистого сознания. Кухарка Афросинья возле раскаленной печи вызывает воспоминание об «ураганах красного мира», но не о старухе. Аналогичное, полное ужаса воспоминание о красных мирах старухи пробуждает у Котика … папа. Сам он не похож на старуху, но бывают моменты, когда он перестает быть собой, «становяся папой Непапой». Чувствуется, что «изнутри он горит… под запахнутой полой халата язвит багрецом он; и он – огнедышащий: папа Непапа, как… Этна».

Интересно, что опасным и страшным, способным «затащить в те миры, откуда, с опасностью жизни, был … вытащен трубочистом», он кажется Котику лишь в свое отсутствие:

«…я предчувствую: будет, будет нам с нянюшкой гибель от папы; и потом, когда папы уж нет, я пугливо оглядываюсь; вот он там на нас набежит; нянюшка в ужасе на меня принавалится, меня спасать: папа же – сорвет с меня нянюшку: затащит мне нянюшку, может быть… с ней описывать там в пространствах… колеса!» (318–319)

Образ второй – бык, титан

О самых первых ощущениях ребенка Белый говорит так: «Ощущение мне – змея: в нём – желание, чувство и мысль убегают в одно змееногое, громадное тело: Титана; Титан – душит меня; и сознание мое вырывается: вырвалось – нет его…».

Объяснение страха ребенка быть настигнутым титаном, ощущения исходящей от него опасности также находим в мифах: титаны разорвали на куски божественного ребенка Загрея, которого в более поздних мифах заменяет Дионис[129].

Обратим внимание также на то, что титаны действуют не по своему произволу, а по внушению Геры, которая, к слову, по наблюдению Р. Грейвса, в мифе о суде Париса выступает в ипостаси старухи[130]. Это объясняет, почему, встретившись с кем-то, напомнившим титана, Котик тотчас же вспоминает и о старухе.

Важным также представляется то обстоятельство, что, согласно некоторым мифам, из пепла титанов, истребленных Зевсом, и капель крови Диониса были созданы люди, т. е. титаны в человеческом существе представляют тело, низшее природное начало.

Бык же, каковым видит Котик доктора Дорионова, с его постоянными признаками: громким шагом, приближающимся грохотом («…в глубине переходов ещё бегает бестолочь; и гремит кто-то древний; все-то ломится он; все-то ищет меня; в торопливых поисках правит он пустопорожний свой шаг: по дальним пустотам; он – чужой: Артем Досифеевич Дорионов, быкообразный, брюхатый, – бегает в бесконечности лабиринтов; то подбегает он близко; а то отбегает – в неизмеримые дали ходов…»; 308–309), – не просто бык, а Минотавр:

«Еще долго за мною протянута память туда – в лабиринт черных комнат, к ч_у_ж_о_м_у: все чужие – оттуда; ещё долго спустя подозрительно я встречаю… гостей; а когда узнаю про Тезея и про быка Минотавра, то становится ясно мне: Артем Досифеевич – Минотавр; я же, щелкнувший во мрак пустых комнат, – Тезей» (309).

Миф о Тезее и минотавре – человеке с головою быка прокомментирован Р. Штайнером в книге «Христианство как мистический факт и мистерии древности». «Человек стоит перед чувственностью как перед враждебным чудовищем, – пишет Р. Штайнер. – Он приносит ей в жертву плоды своей личности. Она поглощает их. Это продолжается до тех пор, пока в человеке не пробудится побеждающий (Тезей). Его познание прядет ему нить, которая помогает ему найти дорогу, когда он отправляется в лабиринт чувственности, чтобы убить врага. В этой победе над чувственностью выражается сама мистерия человеческого познания»[131].

Вот почему нам кажется возможным объединить образы быка и титана: обоими образами обозначена низшая, чувственная природа человека, стремящаяся подчинить его себе.

Признаки быка-титана: шум, грохот, а также громадного размера шуба, шапка и калоши – позволяют соотнести с ним не только доктора Дорионова, но и папу. Ср. о папе: «громорогие самороды грохочут нам в комнаты… а папа гремит за стеною…», «папин ход: г_р_о_х_о_х_о_д – п_а_п_а_х_о_д…», «разразится огромным звонком к нам во входную дверь», «там, в двери, остается папина шуба, большая, пустая».

Таким образом, в образе Михаила Васильевича Летаева есть черты старухи и быка, и эта двойственность обозначена образом вулкана: папа представляется «каким-то Вулканом, посыпанным лишь для вида черной золой сюртука; под ней всё кипит: огнедышащий папа». Выходя из дома, т. е., в понимании Котика, покидая Вселенную, папа оставляет шубу, т. е. тело, и «уносится на пространствах: газообразно раскинутым, повисающим, нам грозящим хвостом». Назначение этой двойственности – показать принадлежность человека к обоим мирам.

Третий образ – бабушка, человек

Почему бабушка не «старуха», а человек? Почему человек именно бабушка, а не папа, не мама, не нянюшка?

Чтобы ответить на эти вопросы, обратимся снова к образам тетраморфов. В Откровении тот из них, у кого человеческое лицо, называется ангелом. У Белого в первой главе романа также есть образ, сопоставимый с ангелом, – это «Я», высокий иерей, освящающий храм тела перед тем, как оно, тело, примет в себя сознание. Об этом рассказывается в главке «И думаю».

Собственно говоря, образа «Я» как такового нет, есть лишь отдельные детали, связанные с ним.

Во-первых, он приходит в храм и проводит там службу:

«Вообразите себе человеческий череп… ноздреватая его белизна поднялась выточенным в горе храмом; мощный храм с белым куполом выясняется перед вами из мрака…

…Вы выходите в алтарное место – над ossis sphenodei… Сюда придет иерей…».

Во-вторых, он, «Я», появляется в потоках звучащего света, и при нём всё вокруг становится «белым и алмазным»:

«…Несутся: стены света, потоки; и крутнями вопиющих, поющих лучей они падают: начинают хлестать вам в лицо:

– “Идет, идёт: вот – идёт ” —

– и уносятся под ноги космы алмазных потоков: в пещерные излучины ч_е_р_е_п_а… И вы видите, что Он входит… Он стоит между светлого рева лучей, между чистыми гранями стен; всё – бело и алмазно…» (306).

И наконец, он оказывается каким-то исконно знакомым, родным:

«…и – смотрит… Тот Самый… И – тем самым в_з_г_л_я_д_о_м… который вы узнаете, как… то, что отдавалось в душе: исконно-знакомым, заветнейшим, незабываемым никогда…

Голос: —

– “Я…”

Пришло, пришло, пришло: пришло – “Я…”» (306).

Помнится только «жест захожего иерея» – «воздетые руки»:

«Из алтаря проливается свет: это “Я”, иерей, совершает там службы; и –