Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Кудиевский

— Он много говорил о любви, — ответила она, — слишком много… И мне, наверное, поэтому хотелось, чтобы он хоть иногда помолчал. — Елена искоса взглянула на Кольку и рассмеялась. — А сейчас все совсем наоборот. Но ведь сейчас нельзя разговаривать, правда? Нужно молчать?

Он тоже улыбнулся — мучительно, грустно. И внезапно промолвил совсем не девятнадцатилетние слова, а иные, пришедшие уже из будущего, разбуженного Еленой.

— Мне ничего не нужно вам говорить… Вы все понимаете сами.

Она уловила его неюношескую тоску, примолкла, отвернулась к морю.

— Ты становишься взрослым, — сказала тихо. — Это и радует меня и страшит.

Молчала. Смотрела на море. Но когда Колька, ощущая в этом задумчивом молчании свое равенство, робко привлек ее, сама прижалась лицом к его щеке.

Лунный свет цепенел над морем космическим тусклым туманом. В нем, в этом тумане, терялись безмерные воды с блуждающими отблесками созвездий… Моря — вечно живая сказка человечества! Холодное мерцание гренландских скал и сонная одурь тропиков, ревущие хоралы торнадо и мертвая тишина азиатских пустынь — все уживалось в этой сказке, такой же разнообразной, как помыслы и обиды людей в сказке, то ласковой и спокойной, как усталая женщина, то гремящей и непонятно-жуткой, как ураганы в лунную ночь. С этой сказкой родилась и легенда-песня, которая бродит под разными широтами где-то в морях. Бродит у берегов Камчатки и Огненной Земли, в шхерах Норвегии и в атоллах Гвинеи, среди хрустальных торосов Арктики и задымленных причалов Калькутты. И потому, что у Песни нет ни преград, ни фарватеров, ей не заказаны были пути и сюда, к ленивому хуторскому покою Стожарска, к степному берегу, где на шаланде сидели щекою к щеке двое.

Воспаленными глазами Колька смотрел в сторону отмелей, но там, в неясной мороси лунного света, чудились лишь смутные тени. Придет ли Песня синих морей? Где она? Зачем существует? Чтобы оправдывать надежды или только рождать их? Что ж, и то и другое стоит вечной жизни: рожденной надежде столько же силы и смысла, как и в свершенной мечте… Много, ох как много встревоженных мыслей, когда ощутишь впервые в себе уже не мальчишечью весомость любви…

Время тянулось в меркнущем блеске звезд. Небо медленно полнилось проседью света, в котором таяла и тускнела луна. И так же медленно хмурилось море, освобождаясь от сонной завороженности, обретая земную тяжесть и темноту. Первые, еще незрячие движения ветра сослепу коснулись его, и море сердито и недовольно поежилось. Потягиваясь, плеснуло на берег ленивые волны. И снова примолкло, пугаясь предутренней прохлады, не решаясь окончательно сбросить с себя плотное покрывало ночи.

Но в жухлых околицах стели уже оживали прозрачные родники рассвета. Их несмелые струи, просачиваясь из-за края земли, размывали ночные потемки, оголяли от сумеречной накипи низкие гряды кучевых облаков. Облака казались лиловыми. Они стояли над горизонтом, как горы. Из их провалов и ущелий дымились зеленоватые сполохи нового дня. В этих сполохах рассыпались и гасли звезды.

Отраженное небо бросило робкую зелень и на море, и оно колыхнулось, заиграло, застенчиво открывая миру уже дневные неоглядные дали… В рождении утра, в пробуждении степи, неба и моря было столько первозданной чистоты, силы и неотвратимости, что Колька невольно затаил дыхание. Желая заглянуть в лицо Елены, слегка отстранил ее — и даже растерялся от неожиданности: Елена спала. Она дышала спокойно и ровно, чуть-чуть приподняв губу, хмурясь во сне, упрямо сдвинув к переносице темные брови. Колька смотрел на нее не отрываясь. Он не замечал уже ни утра, ни моря, ни даже зари, что повисла сиреневой дымкой над степью. Он впервые видел рядом с собою спящую женщину, и от одной мысли, что женщина доверилась ему, доверила свой покой, свою беззащитность и беспомощность, — им овладела восторженная гордость. А то, что этой женщиной была Елена, во сто крат усиливало его благодарность и нежность. В этом безграничном доверии Кольке открылась внезапно скрепляющая сила интимности. И ему вдруг страстно захотелось еще неведомых граней близости, — каких, он и сам не знал, — тех граней, которые могли бы соединить его и Елену навсегда.

Боясь шелохнуться, он смотрел в лицо женщины до тех пор, пока не показалось над степью омытое росами солнце. Оно окропило небо щедрой капелью лучей, коснулось песков и трав, окрасило мачту шаланды. Уже оттуда скользнуло на ресницы Елены, разбудив ее.

— Я, кажется, уснула, — виновато улыбнулась она Кольке. — Ты не сердись.

Поправляя волосы, зябко повела плечами. И только тогда, видимо, вспомнила, зачем они здесь.

— Ты не услышал ее? Она не пришла?

Колька отрицательно качнул головой. В ту минуту он меньше всего думал о Песне синих морей. Но Елена этого не знала и поторопилась ободрить его.

— Ничего, мой милый мальчишка, — рассмеялась она, и Колька вздрогнул от нового слова «мой». — Мы все равно услышим ее. А если не услышим, тогда придумаем сами, верно? — И, неожиданно перейдя на шепот, уже доверительно закончила: — Обязательно придумаем, Колька. Вместе… Вдвоем.

Глава 8. «ЛЮБЛЮ! И ПОТОМУ — УБЕГАЮ»

Для «Черноморки» пошили новые паруса, и шкипер с боцманом решили не откладывая испробовать их. Напрасно отчаянно ругался бригадир, отвечавший за постройку причала: по первому зову шкипера матросы охотно побросали надоевшие «бабы» и собрались на палубе шхуны. Море манило вольготностью, свежестью ветра, новизною дорог. Даже самые тяжкие судовые работы могли показаться отдыхом после забивки свай. А таких работ, к тому же, не предвещала погода: море лежало, в штилевом покое, и только у горизонта, хмурыми косяками синевы, тянул полуденный бриз.

Моряки оживились, повеселели. С нетерпением поглядывали на шкипера, ожидая привычной команды: «Отдать швартовы!» Скатывали палубу забортной водой, чистили голиками, обтягивали снасти, выбирая их втугую, в струну. Битым кирпичом с керосином Колька надраивал до нестерпимого блеска медный ободок на штурвале. Под новые паруса полагалось вступать, по словам боцмана, «в полном шике».

Боцман бродил тут же, среди команды, время от времени сердито покрикивая — скорее по привычке, нежели из надобности. Ему тоже не терпелось в море, и лишь традиционная строгость судовой должности не позволяла выражать свои чувства так же бесхитростно и открыто, как это делали матросы. Иногда, воровато оглянувшись и убедившись, что за ним никто не наблюдает, боцман украдкой посвистывал в кулак: звал ветер. Но наметанные матросские глаза подмечали все, и за спиной у него тотчас же раздавался откровенный и неприкрытый смешок. Тогда боцман уже сердился не на шутку и, стараясь за угрюмой суровостью спрятать смущение, набрасывался на моряков.

— Разленились на берегу, чисто гусаки рождественские, — ворчал он. — Только и знаете, что гоготать. А полезности от вас, как от сусликов…

— Свистят они классно, суслики, — подмигнул один из матросов. — За час низовку до пяти баллов насвистывают.

Команда грохнула хохотом. А боцман от обиды сплюнул, в сердцах чертыхнулся, испуганно попросил у Христа прощенья за грешное слово — и тут же выругался опять. Погрозив матросам кулаком, в горделивом молчании удалился на бак: осматривать якоря.

Паруса были расчехлены. Искусно и плотно уложенные меж гафелей и гиков, они радовали глаз первозданной белизной, еще не тронутой ветром и солью моря. Любуясь ими, матросы громко гадали о том, как поведут себя паруса в плавании. Примут ли ветер упруго и плавно, ощущая могущество и красоту? Задрожат ли нервно и чувственно их шкаторины? Отлетит ли обратно со свистом запущенный в парус ручник — или провиснет в парусине, как в торбе старьевщика? И не выпятит ли парус, принимая ветер не всею площадью, брюхатое «пузо»?.. Тогда на берег лучше не возвращаться: в любом порту насмешек не оберешься. «Это какая ж «Черноморка», у которой беременные паруса?» «Даже в полном ветру ушами хлопает, — видать, слепней гоняет. Только что не мычит, а то по всем статьям — корова». «Натянули на мачты бабьи лифчики — и гляди ж ты: плавают!» Нет, на таком судне лучше не служить…

Пошивка парусов — тонкое мастерство, почти искусство. А настоящие мастера-парусники с каждым годом встречались все реже. Это были худые и жилистые старики, коричневые от ветра и черноморского солнца, молчаливые кудесники с колдовскими руками, исколотыми кривыми парусными иглами. Свое умение они унаследовали от отцов и дедов, гордились им и с грустью отмечали, что молодежь ныне совсем не интересуется этим нелегким и мудрым делом.

Но если молодежь, влекомая уже иными судами и далями, не тянулась к старинному искусству, то море она любила не меньше стариков. Стоит ли удивляться, что матросы «Черноморки» с нетерпением поглядывали на новые паруса, пока еще убранные по-швартовому, с волнением и тревогой ожидая выхода в море!