Голоса над рекой - Александр Яковлев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
… Много, очень много было цветов… Валентин Григорьевич страшно смущался, когда принимал их, краснел, становился беспомощным, тихо говорил каждому: «спасибо»…
… Действительно, а если бы каждый, как Андрей?! Что было бы, если бы каждый так?!
Вот именно…
Просто где-то глубоко-глубоко осталась какая-то неясная неясность, даже и не объяснишь… Зазубринка какая-то…
Ну да Бог с ней! Все хорошо.
«Т» кончалось так:
Только в мире и есть, что душистыйМилой головки убор,Только в мире и есть — этот чистыйВлево бегущий пробор…
(Афанасий Фет)17 ноября 1944 года, наконец, пришло первое письмо на его имя.
«Добрый день, родной Лейвуся!
Давно от тебя не имела писем, волновалась за тебя и очень была рада получить твое письмо.
Ты спрашиваешь о своих родителях и всех остальных.
Это было 14 сентября 1941 г.
В воскресенье в 3 часа утра их вывели и стали сгонять в нагартавский клуб. В 7 часов утра начался расстрел, а в 10 часов бандиты уже закончили свою работу. По неполным данным погибло 867 человек нагартавцев, а расстреливало всего двое эсэсовцев, остальные — русские — изменники Родины, 10 человек.
Расстреливали голых, вместе стариков, женщин и детей — две ямы возле больницы, две ямы возле дома, где раньше жил наш Шмулик, т. е. в природных балках. Но это еще не все. 7-летний Ицик Гринберг сумел убежать, он прибежал в Висунь, в дом Осадчих и попросил напиться. Осадчие, муж и жена, были дома. Они напоили ребенка и вдвоем, взяв его за руки, увели назад, и его расстреляли.
Мстить, родной, есть за что!
Потом был процесс над полицаями, я была на процессе, жутко было слушать, что эти варвары делали. Как высказывались Станиславская, Дара Гуревич, Ида Блиндер и другие.
Погиб целиком колхоз Кирова — А.Окс, Гедале Лейдерман, Л.Гинчерман и все остальные.
Как следует все будет выяснено после войны.
Будешь иметь возможность, приезжай ко мне, как в родной дом, как к матери.
Я живу в своем старом доме, частично восстановилась после эвакуации, только нет дорогих людей, замученных фашистскими зверями.
Мне теперь, кроме товарищей сына, больше некого встречать. Розочка кончила курсы, работает следователем, а я по-прежнему — прокурором.
Адрес Коли Плиц: п/п 37569 «Т», он в Ленинграде, учится. Он тоже остался один: мать и Абрашу расстреляли здесь, а отец погиб на фронте.
Целую матерински, как сыночка.
Пиши, не забывай меня.
Мать твоего погибшего друга Зямы — Фалкова Е.Д.»
Теперь я знаю: счастье есть,И только не хватает жизни.
(Ирина Снегова)«У».
«У человека средневековья весь уклад нашей нынешней жизни вызвал бы омерзение, он показался бы ему не то, что жестоким, а ужасным и варварским».
(Герман Гессе)Учу науку расставанийТруднейшую из всех наук!
(Б. Пильник)«Ф».
Флейты свищут, клевещут и злятся,Что беда на твоем ободуЧерно-красном, и некому взятьсяЗа тебя, чтоб исправить беду.
(Осип Мандельштам)«Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска, большая жизнь, большое внимание, большая, обнаженная, зрячая душа».
(Евг. Богат)«Хорошо, мучительно хорошо было жить. Не уходил бы…»
(Василий Шукшин)«Хорошее дело надо хорошо делать».
(Дидро)После войны он узнал от матери Зямы, что в Нагартаве расстреляли еще Бенциона, — двоюродного брата деда по отцу, с тремя детьми, а в Бершади (Винницкая область) — родного брата матери с семьей — женой и 14-летним сыном Яном.
Родителей же матери — его дедушку и бабушку с их дочерью, то есть родной сестрой матери, в Бершади повесили.
Семеро мужчин из его родни погибли на фронте — родные братья отца и матери.
Он остался один.
Были, правда, еще два дяди — по отцу и матери.
По матери, который переслал мне справку из Нагартавского сельсовета, тяжело болел туберкулезом легких (заболел на фронте). Я заехал к нему в Москву сразу после демобилизации, проведал его и отдал на питание и лечение 700 рублей из полученных при демобилизации 750-ти.
Дядя вскоре умер.
Оставался последний, родной брат отца, который жил со своей семьей женой и дочерью — в Ташкенте.
К нему я и поехал.
…В алфавите были и древнееврейские слова, но написанные русскими буквами — строфа из стихотворения Хаима Нахмана Бялика, которую ее отец прочел им наизусть, когда был у них в последний раз, в 72-м, за год до смерти. Она записала строфу эту под его диктовку — даже и русскими буквами это было нелегко…
hаhнисини тахос кнофейхВэhэили эйм выохойсВэhэи hейкейх миклат роишиКан тфилойсаи hанидохойсОймрим ейш боьйлом hаавоhеихан hи hааво
«h» не было русским «х», а гортанным звуком, чем-то между «х» и «г».
Она проставила и ударения — по тому, как отец произносил…
В переводе стихотворение звучало так:
Приюти меня под крылышкомИ будь мне мамой и сестрой,На груди твоей разбитыеСны-мечты мои укрой.Говорят, есть в жизни молодость,Где же молодость моя?Говорят, любовь нам веленаГде и что моя любовь?Звезды лгали — сон привиделся,И не стало и его.Ничего мне не осталося.Ничего.
«Ц».
Цветок виноградной лозы расцвел,И мне сегодня вечером двадцать лет.
(Андре Терье)Цыгане и серафимыКоснулись аккордеонов…
(Федерико Гарсиа Лорка)Здесь было переписано все стихотворение Бараташвили «Цвет небесный, синий цвет»…
«Целое — это то, что имеет начало, середину и конец. Целостность безначальна и бесконечна: это целое без частей».
(По Аристотелю)Целую вас — через сотниРазъединяющих верст!
(Марина Цветаева)В «Ч» было ее большое стихотворение «Черемуха», написанное летом 71 года в Новокузнецке, в клинике, о дивной черемухе, которую она увидела из окна их изолятора на пустыре напротив больницы…
(…) Как женщина утромВся в снах волшебных,Раскинув прекрасные руки,Как ветви,Вся счастьем пронзеннаяЩедрым, чрезмернымСмеялся куст черемухи снежной.Звездные кисти,Воздетые к солнцу,По ветру кружились,Как карусели,Белые кистиЧеремухи прянойВ лицо мое заглянули дерзко,Словно вино — опьянили,зазвали!..Боль!Боль!Боль!Боль!Теперешний мой водитель!Иду за тобой! Но за окномСнежной черемухи куст шальнойСпаситель мой, погубитель!
Через 5,5 лет после нашей встречи в Венгрии и через 5 после расставания в Чехословакии мы поженились — я из Ташкента переехал в Москву. В этот самый монастырь, в эту 36 мужскую среднюю школу, где преподавала моя теща.
Я привез с собой два фанерных чемодана, в одном из которых до года спала потом наша старшая дочь.
В чемоданах были мои медицинские конспекты (я закончил три курса ташкентского мединститута), учебники, любимая книга — «Мартин Иден» Джека Лондона, довоенные и военные фотографии, письма и открытка матери (те два), военный треугольник от Фалковой Е.Д. - о расстреле родителей и письма моей будущей жены за 5 лет нашей переписки до женитьбы, плоский фронтовой котелок, 4 комплекта нижнего белья х/б — рубашек и кальсон с веревочками, новые брюки и гимнастерка, тоже х/б — другие брюки и гимнастерка были на мне, как и новая шинель, из которой мы сделали потом теще очень хорошее деми-пальто.
Еще было солдатское одеяло, две пары новых портянок — байковые и суконные, плащ-палатка, пилотка. Одеяло было подарком.
Его подарил мне на станции Ицкани, под Яссами, пожилой, бедно одетый румын за то, что я дал ему махорку. Потрясенный румын закурил, долго, до слез, кашлял (махорка была кременчугская, очень крепкая) и побежал домой, — дом был рядом. Он принес это одеяло и протянул мне. Я отмахивался: «ну! ну!» («нет! нет!» — по-румынски), но румын, безоружно улыбаясь, всучил его мне.
Одеяло нам очень пригодилось.
А вот плоский котелок принадлежал моему другу Андрею Головко, с которым мы в знак дружбы обменялись котелками и ложками. Я отдал Андрею свой круглый, а он мне этот, плоский, на котором была сделана штыком «гравировка» — «Андрей Головко» — наискосок.
Под Ярцевым, во время внезапного налета «юнкерсов» на дорогу, по которой мы отступали, я с Андреем спрятались за большим валуном.
