Ганнибал: Восхождение - Томас Харрис

Ночь в лаборатории общей анатомии. В огромной комнате с высокими окнами и большим потолочным вентилятором было достаточно прохладно, чтобы двадцать укрытых простынями трупов, обработанных формалином, пережили ночь. Летом по окончании рабочего дня их вернули бы в холодильник. Жалкие маленькие тела под простынями, невостребованные трупы, истощенные от голода, найденные в переулках, все еще скрюченные, обхватившие себя руками и после смерти; потом, когда пройдет трупное окоченение и их опустят в ванну с формалином вместе с другими трупами, вот тогда они наконец расслабятся. Хрупкие, похожие на птичек, усохшие, как птицы, замерзшие на лету и упавшие в снег, но обтянутые бледной кожей погибших от голода и с оскаленными зубами.

Ганнибал помнил о сорока миллионах погибших в войну, и ему казалось странным, что студентам-медикам предстояло работать с трупами, долго хранившимися в формалине, который совершенно обесцветил им кожу.

Иной раз факультет по счастливой случайности ухитрялся заполучить труп казненного — после виселицы или расстрела в фортах Монруж или Френ, или после гильотины в тюрьме «Санте». Готовясь к диссекции черепной коробки, Ганнибал был рад, что ему досталась голова «выпускника» тюрьмы «Санте», сейчас смотревшая на него из раковины, с лицом, перепачканным засохшей кровью и прилипшей соломой.

Поскольку факультетская анатомическая пила ожидала нового электромотора, заказанного несколько месяцев назад, Ганнибал приспособил для своих нужд американскую электродрель, припаяв небольшой диск от циркулярки к сверлу, чтобы пользоваться им при диссекции. К дрели прилагался преобразователь напряжения размером с буханку хлеба, который издавал гудящий звук, почти такой же громкий, как пила.

Ганнибал уже закончил с препарированием грудной клетки, когда в лаборатории погас свет, как это нередко случалось, и вокруг стало темно. Он трудился у раковины при свете керосиновой лампы, смывая кровь и солому с лица казненного и дожидаясь, пока свет вспыхнет вновь.

Когда лампы загорелись, он, не теряя времени на изучение скальпа, срезал крышу черепной коробки и снял ее, открыв мозг.

Ввел в самые крупные кровеносные сосуды контрастный гель, стараясь как можно аккуратнее пронзать твердую мозговую оболочку, закрывающую сам мозг. Это было более трудно, однако профессор, склонный к театральности, желал удалить твердую оболочку лично, чтобы видела вся группа, как он сдирает покрышку с мозга, поэтому Ганнибал оставил ее по большей части в неприкосновенности.

Он легонько положил затянутые в перчатки руки на мозг. Отягощенный воспоминаниями и белыми пятнами в собственной памяти, он сейчас желал бы, чтобы при этом прикосновении ему удалось прочитать сны мертвого человека, чтобы сам он силой своей воли мог потом исследовать и свои собственные.

Лаборатория ночью — прекрасное место, чтобы думать. Тишину нарушает лишь позвякивание инструментов и, очень редко, звук разрезаемой плоти на ранней стадии диссекции, когда в некоторых органах еще держится воздух.

Ганнибал тщательно провел частичное препарирование левой стороны лица, затем зарисовал голову, как рассеченную сторону лица, так и нетронутую — для анатомической иллюстрации, что также входило в его обязанности по условиям получения стипендии.

Теперь ему было необходимо навсегда запечатлеть в уме мышечную, нервную и венозную структуры этого лица. Сев и положив затянутую в перчатку руку на голову покойника, Ганнибал мысленно проследовал в центр собственного мозга и в вестибюль своего Дворца памяти. Он решил, что в коридорах должна звучать музыка, струнный квартет Баха, и быстро прошел через Зал математики, потом через Зал химии в комнату, которую недавно позаимствовал из музея Карнавале[48] и переименовал в Зал краниологии. Ему хватило нескольких минут, чтобы все здесь разместить, присоединив анатомические подробности к уже разработанной системе экспозиции из Карнавале, соблюдая осторожность, чтобы не помещать венозную синеву лица на фоне синевы гобеленов.

Закончив с Залом краниологии, он на минутку остановился в Зале математики, возле входа. Это была одна из самых старых частей Дворца, существующего у него в уме. Он желал вновь порадовать себя ощущением, которое испытал в возрасте семи лет, когда понял доказательство, представленное ему учителем Яковом. Все поучительные встречи с учителем Яковом в замке Лектер были собраны здесь, но ни одна из их бесед в охотничьем домике здесь не хранилась.

Все подробности пребывания в охотничьем домике находились вне Дворца памяти, все еще снаружи, во дворе, но в самых темных закоулках его снов, как в надворных сараях, сожженных дочерна, как и сам охотничий домик, и чтобы добраться до них, ему было необходимо выйти наружу. Ему придется пробираться через снег, по которому ветер гоняет вырванные листы из «Трактата о свете» Гюйгенса, пронося их над разбрызганными по снегу и замерзшими мозгами и кровью учителя Якова.

В коридорах Дворца памяти он по собственному выбору мог слушать музыку или не слушать ничего, но в этих сараях он был не в силах контролировать звуки, а некий определенный звук там мог убить его.

Он вышел из Дворца памяти обратно в собственный мозг, вернулся вновь в область позади собственных глаз и в свое восемнадцатилетнее тело, которое сидело за столом в анатомической лаборатории, опустив ладонь на мозг покойника.

Еще час он делал зарисовки. На завершенном рисунке вены и нервы препарированной половины лица в точности воспроизводили покойника на столе. Нетронутая часть лица ничуть не напоминала его. Это было лицо из темных закоулков памяти, из одного из сараев, из амбара. Лицо Владиса Грутаса, хотя Ганнибал думал о нем только как о Голубоглазом.

Вверх через пять лестничных пролетов, по узким ступенькам, в свою комнату над помещениями медицинского факультета. И спать.

Потолок мансарды опускался наклонно, а более низкая стена была чистой и аккуратной, по-японски гармоничной; там стояла низкая кровать. Стол стоял возле более высокой стены комнаты. Стены рядом со столом и над ним были увешаны приколотыми в диком беспорядке фотографиями, рисунками препарированных частей тела, незаконченными анатомическими набросками. В каждом случае органы и сосуды были переданы абсолютно точно, но лица трупов были лицами тех, кого он видел в своих снах. А надо всем этим на полке стоял и взирал вниз череп гиббона с длинными клыками.

Он смог отмыться от запаха формалина, а химические запахи лаборатории не поднимались на такую высоту в этом пронизанном сквозняками старом здании. Он не стал брать с собой в сон гротескные образы покойников и наполовину препарированных трупов, не стал брать и преступников, ни гильотинированных, ни повешенных, которых иной раз получал из тюрем. Был лишь один образ, один звук, который мог вывести его из сна. И он никогда не знал, когда этот образ и звук его настигнут.

Заход луны. Лунный свет, рассеиваемый пузырчатым оконным стеклом, крадется по лицу Ганнибала и медленно взбирается по стене. Достигает руки Мики на рисунке над кроватью, движется по частично препарированным лицам на анатомических набросках, движется по лицам из его снов и доходит наконец до черепа гиббона, отражаясь белым сначала от огромных клыков, а затем от надбровных дуг над глубокими глазными впадинами. Из темноты в глубине черепа гиббон наблюдает за спящим Ганнибалом. У Ганнибала сейчас совершенно детское лицо. Он издает слабый звук и поворачивается на бок, отводя руку от чего-то невидимого, за что хватался.

…Он стоит вместе с Микой в амбаре рядом с охотничьим домиком, тесно прижимая ее к себе. Мика кашляет. Плошка ощупывает им руки и что-то говорит, но изо рта у него не доносится ни звука, лишь вылетает его гнусное дыхание, хорошо заметное в морозном воздухе. Мика прячет лицо на груди у Ганнибала, чтобы укрыться от дыхания Плошки. Голубоглазый что-то говорит, а теперь они все поют, издевательски. Он видит топор и котел. Бросается на Плошку. Вкус крови и щетины во рту, а они уже оттаскивают Мику в сторону. У них топор и котел. Он вырывается и бежит за ними, ноги поднимаются сли-и-ишком ме-е-едленно, Голубоглазый и Плошка тащат Мику, подняв за руки над землей, она поворачивает голову, оглядывается в отчаянии назад, на него, через пространство окровавленного снега, и зовет…

Ганнибал проснулся, кашляя и задыхаясь, все еще держась за конец сна, сильно жмуря глаза и пытаясь заставить себя миновать тот момент, когда он проснулся. Он прикусил край подушки и заставил себя еще раз просмотреть весь сон. Как эти люди звали друг друга? Какие у них были имена? Когда он утратил способность слышать звуки? Он не мог вспомнить тот момент, когда звуки вдруг пропали. Он хотел знать, как они зовут друг друга. Он хотел покончить с этим сном. Но все-таки отправился обратно в свой Дворец памяти и попытался пересечь двор к темным сараям, минуя мозги учителя Якова на снегу. И не смог. Он мог выдержать вид пламени на маминой одежде, вид родителей, и Берндта, и учителя Якова, лежащих мертвыми во дворе. Он мог смотреть на мародеров, передвигающихся внизу, на Мику в охотничьем домике. Но не мог пройти мимо Мики, поднятой в воздух, поворачивающей голову назад, чтобы взглянуть на него. Что было после этого, он не мог вспомнить, он помнил лишь то, что произошло много времени спустя, когда на него, бредущего с цепью на шее, запертой замком, наткнулись солдаты и потом везли его на танке. А он должен был вспомнить. «Зубыввыгребнойяме! „Это видение возникало в памяти вспышкой, но не часто; именно оно заставило его сейчас сесть. Он посмотрел на гиббона в лунном свете. Зубы гораздо меньше, чем у него. Детские зубы. Не слишком ужасное зрелище“. У меня могут быть такие же. Мне надо услышать голоса, которые доносились вместе с их вонючим дыханием. Я знаю, как пахнут их слова. Мне нужно вспомнить их имена. Мне нужно их найти. И я найду их. Как же мне допросить самого себя?!»