Пустыня - Василина Орлова

Альбом одной репродукции. Ровным счётом одно и то же. На всех страницах.

Постоянно обращаюсь на «ты» к разным людям, всевозможным вещам, предметам, даже к морю. Надеюсь, ты запросто разберёшься, когда — к кому.

Простонародная особенность. Сколько раз наблюдала. Прилаживая отлетевшую обёртку от шоколадки обратно в костёр: «Куда полетела? А гореть кто будет — Галилео Галилей?» Палке, которая не ломается об колено: «Кто ж тебя такую крепкую делал?» — тюк молотком, она и — хрусть. Со всеми разговор, со всем общение. С землёй, лопатой, трактором, паровозом… Гипостазирование? Живой мир. Сибирь.

Что касается мужчин, наверно, и так известно: все они, кто заметен, в сознании женщины складываются в подобие многоглавого дракона, в особые воплощения одной многоединой натуры, мужской природы. Поэтому на «ты», но всё-таки больше адресовано именно тебе, и не потому, что ты самый лучший, а потому, что, кроме тебя, никого не существует. Я с трудом опознаю людей в качестве реальных — а что, ведь и сами не очень-то верят в своё существование. Многие, да и я сама, часто больше походят на инсталлированные программы, чем на живых людей.

Если бы ты был в пределах досягаемости, мы бы с тобой поговорили и мне, может, не пришлось бы записывать тут никчемную рефлексию, которая убивает последний этот, как его, саспенс. Сказать по-русски, размагничивает напряжённое ожидание. Какое-никакое.

Ну ты должен меня понять, я же встретила собеседника. Тебя. Который согласен слушать, читать, смотреть, перелистывать туда и обратно. А может быть, только туда.

Так хотела сказать о прозе. Нравится бессюжетная. Несмотря на дефицит сюжетной прозы, бессюжетной прозы ещё меньше. Если в тексте отсутствует сюжет, ещё не значит, что перед нами бессюжетный текст. Он может быть недосюжетным, с неполучившимся сюжетом, со сдохшим на середине сюжетом. Всё это совсем не одно и то же.

Я надеюсь, я напишу, а ты скажешь, что тут к чему. По моим ощущениям, пока получается. Хотя впечатления обманчивы: помню, поссорились с Дмитрием, и в два дня, в чистосердечном изумлении перед силой собственного дара, написала полсотни четверостиший — «Городской рубайят». Папа сказал, читать без содрогания невозможно. Я было обрадовалась. Выяснилось, он подразумевал другие вещи.

Но там есть одно, оно и до сих пор нравится:

Пуста пустыня, темнота темна,А лошадь черная так подо мной черна,Что я её щипаю с недоверьем:А всё ли подо мной ещё она?

Я рассчитывала провести тут, в курортном городе, две недели ничем не замутненного кайфа. Разговаривать сама с собой на разные голоса, смеяться, как дети и боги. Порыдать, разумеется.

Вместо всего с воспаленными глазами и сжатым ртом сижу и сижу, только циферки на синем табло в углу экрана мелькают: 22, 23, 00, 01… Так и лошадь может сдохнуть.

И текст закончится, и останется только бродить по здешним улицам с их подъемами и спусками, изнывать от желания вернуться в Москву. Тут вспоминается, конечно, старая советская кинолента, про то как они сидят у сарая, и она его спрашивает, не мешает ли нос целоваться. Он ей говорит, нет. А она снова: ну вот поцеловались разок и хватит, а то сегодня нацелуемся, а завтра уже нечего будет делать. И впрямь, подумаешь, какие хорошие люди там жили, в том кинофильме.

Стоило получить: «Гуляй на все четыре стороны» в качестве противоядия, как сама перевернулась на сто восемьдесят градусов. Стала проверять почтовые ящики, слушать по параллельной линии разговоры, твердить, ты не любишь меня, ты только и мечтаешь, как от меня отделаться — предпринимать всё то, что раньше делал он сам.

Начала читать одну липкую, клейкую, тягучую, словно расплавленная жвачка, массу женских наполненных нескончаемых нытьём романов. Даже если авторессы пытались шутить, видно было, сколько лет героиням, и до чего они растолстели, как безуспешно борются с целлюлитом и всё такое. Что там Айрис Мердок — она-то знала, что делает, а дамы нет, и у них поэтому получалось чуть не пронзительнее.

В «Любовном приключении», сделанном в виде дневника, главная героиня была психиатр. Я не разобралась, то ли у них там в Европе все психиатры такие наивные, малообразованные, туповатые интриганки, то ли таково было художественное преуменьшение, но читала книгу, ела яблоки или хрумкала капусту прошлогоднего засола, доставая её щепотью прямо из банки. И не помышляла о том, чтобы варить обед, а смотрела телевизор. На работе сказалась больной, хотя капиталисты вовсе не собирались платить за то, чего сотрудник не сделал, отлеживаясь дома в безответственном гриппе, не говоря уже о прочих заболеваниях души и сердца.

Я грызла яблоки, а меня грызла озверелая совесть. Я чувствовала, что поступаю не лучшим образом: филоню, никакого такого недомогания не ощущая.

Ведь разве придёт кому в голову, в самом деле, счесть недомоганием или, паче того, хворью — душевное расстройство, апатию? Душевнобольные — которые в психушке. А все остальные душевно здоровы. У нас у всех депрессия, в той или иной мере. Что ж теперь, всем на работу не ходить?

А я, почти не веря, вспоминала, как могла в течение дня съездить туда и сюда, по работе, по учёбе, а вечером ещё завалиться в кино. Теперь с ужасом думала о пятнадцатиминутной дороге до метро, всерьёз сомневаясь, что способна её осилить.

Какое может быть удовольствие в офисной работе, если отбросить рекламу МТС «будущее зависит от тебя»?

Поиск себя — полный бред. Вот же я, лежу на диване.

Вряд ли всё-таки мужчине нужно больше одной женщины, женщине — больше, чем один мужчина. Я смотрю с утреннего балкона моего теперешнего эпизодического жилища на неровные крыши, покосившиеся стены, иголки кипарисов и катушки каштанов, как на дно маминой корзины для вязанья, где есть мотки всех цветов. Разглядываю двуострый дом, заслонивший тоже раздвоенное жало Ай-Петри. Дом совсем новый, настолько новый, что уже десятилетия, как вышел из архитектурной моды — стекло, бетон. Вдалеке, так же, как когда я в первый раз увидала его отсюда, голубеет заманчиво край моря. И будет так голубеть всегда. Пока стоит здание.

Здесь очень интересная лестничная площадка. Такие тоже показывают порой в фильмах, особенно когда действие происходит в Питере или ещё в каком подобном месте. Закругленные пролеты, почти винтовая лестница — и перила закругленные, не очень высокие. Сперва было чувство: не может быть, чтобы здесь и впрямь жили люди. Слишком декоративно, и впрямь по-киношному, смотрится.

А с балкона как бы не до конца раскрытая ладонь холмов — и, как я уже сказала, дома. Ни в одном из которых не встретишь прямого угла. Такое интуитивное открытие стало возможным после того, как папа для строительства загородного дома в числе прочего приобрел угольник. Строительный угольник, вы наверно же знаете, что он такое. Металлический угол с сантиметровыми ризками, идеальный в девяносто градусов. Ну, то есть, настолько идеальный, насколько возможно в таком мире, как наш. Мир-то идеален настолько, что такие вещи, как углы в девяносто градусов, тут почти не встречаются — и правильно делают.

Во всяком случае, точно, что приспособление девяностоградусно в гораздо большей степени, чем многие другие углы, прикидывающиеся углами в девяносто градусов. Я убедилась в том с оттенком прискорбия, последовательно прилагая устройство туда и сюда, где, по моему разумению, пересечениям линий надлежало составлять прямой угол. К оконной раме, столешнице, соединению стены и пола, и так далее. Все углы до единого неизменно оказывались либо восемьдесят девять градусов и девять десятых, либо девяносто один без малого.

Видимо, тут и кроется нешуточная опасность угольника. Его применение обнаруживает повсеместное повальное отсутствие девяностоградусных углов. Но кто был тут, со мной согласится — Ялта и вообще Крым представляет в плане понимания того, что есть прямой угол, поистине благотворный плацдарм для изучения. Вряд ли на всём полуострове найдется прямой угол хотя бы в девяносто один градус — скорее всего он будет составлять все девяносто девять или, что тоже вполне вероятно, семьдесят четыре.

Но если разобраться, в прямых углах и прямых линиях кстати и нет красоты как таковой. Красота начинается там, где начинаются отклонения.

И, конечно, будь я художником, всё-таки вполне художником, а не любителем неуверенным, я бы нашла, что писать в Ялте.

Да, но прежде я бы хотела договорить свою мысль: женщине не нужны сотни мужчин. Если у неё их сотни, значит, единственного она так и не встретила. Не такое уж очевидное умозаключение, как кажется на первый взгляд. Мужчина — он же совсем как город: каждый составляет отдельную жизнь. А сколько у человека может быть жизней?