И умрем в один день… - Песах Амнуэль

— Почему? — спросил я, разлив чай по чашкам, поставив чашки на поднос и только после этого обернувшись, наконец, к Лючии. — Почему ты это сделала?

— Почему я ушла от мужа? — переспросила она.

— Нет. Почему ты устроила тот взрыв. Двадцать три миллиарда лет назад. Создала эмуляцию, в которой мы живем. Твой муж нанял меня, чтобы узнать: зачем ты так поступила. Мотив.

— Мотив, — повторила Лючия. — Знаешь, Джузеппе, он совсем сумасшедший, я имею в виду Вериано. Мотив ему важен. А как я это сделала, его, значит, не интересует?

— Это интересует меня, — сказал я. — А твой муж считает, что ему это и так известно. Вот бред, верно? Сидят двое взрослых людей и выясняют, для чего один из них устроил взрыв двадцать три или сколько там миллиардов лет назад. Судя по твоему рассказу, я понимаю, что это был акт отчаяния, да? После того, как Джанджакомо исчез… Я просто рассуждаю, ничего такого…

— Ты не можешь себе представить, — сказала Лючия и поставила на пол пустую чашку. — Я знала все его пароли в сети, все наши адреса, у нас там был свой дом, свой мир, где я жила последние месяцы, мы с Джанни не просто общались, мы… люди не могут быть так близки в этом мире, как мы с ним были близки там… Нет, «там» — неправильное слово. Скорее «там» было для меня — дома, с Вериано, он видел, конечно, какой я стала, и, наверно, кое-что даже понимал… не знаю. Судя по тому, в чем он меня обвинил, думаю, он понимал гораздо больше, чем мне тогда казалось. Я… думала, что умерла. Помню: сидела перед экраном, читала последнее письмо Джанни…

— Ты можешь мне его показать? — быстро спросил я. — Возможно, вместе мы поймем…

Лючия посмотрела мне в глаза. "Что значит — вместе? — спросила она. — Вместе я могу быть только с ним, а его нет. Если хочешь, я лягу с тобой в постель, но все равно мы не будем вместе, тем более"…

— Я хотел сказать — вдвоем, — поправился я, хотя ни слова вслух сказано не было.

Лючия кивнула.

— Могу, — сказала она. — Только это другое письмо.

— Нет, я хотел именно последнее…

— Последнее, да, — кивнула она. — Но не то.

— Так последнее или нет?

— Последнее, — сказала Лючия. — Ты все еще не понимаешь.

— Нет, — сказал я.

Я прошел мимо нее в комнату и взял с дивана ноутбук. Когда я вернулся в кухню, Лючия сидела за столом и пила чай из моей чашки. Чай, должно быть, опять остыл, Лючия морщилась, но упрямо допила эту бурду, пока я подключал компьютер.

— Вот, — сказал я, встал за ее спиной и, помедлив секунду, положил руки ей на плечи. Лючия, похоже, и не заметила этого. Мне хорошо было видно, на какие клавиши она нажимала, память у меня хорошая, я, естественно, запомнил все пароли и повторил их мысленно, пока на экране всплывало изображение: комната в городской квартире, нарисованная в стиле современного примитивизма — не фотография, но и не рисунок, и вроде бы даже не компьютерная графика. Что-то от того, другого и третьего. Как бы то ни было, возникло ощущение, будто не картинка, а я сам стал другим, не таким, каким был минуту назад, что-то во мне разладилось, или, наоборот, пришло во взаимное соответствие, я — или это была Лючия? — протянул руку и взял лежавшее на прочном дубовом столе письмо в раскрытом конверте. Это была моя рука? И была ли это рука вообще?

Письмо само собой раскрылось, развернулось, заполнило экран…

"Милая Лю… Сегодня такой хороший день, я начал новую работу, о которой мы столько говорили в последнее время. Ты была права, я долго тянул, но ты же меня знаешь: мне нужно было все понять, все… нет, не рассчитать, с расчетами у меня, как у всех историков-гуманитариев сложные отношения, да, к тому же, от расчетов, от чисел, от математики не так много зависит на самом деле, все решают эмоции, намерения и наша память, которой очень непросто управлять, я думал, что и вовсе невозможно, но ты меня переубедила — не логикой, конечно, твои эмоции взяли верх над моими, передались мне, теперь я чувствую не просто, как ты (как ты я чувствую давно, ты знаешь), я волнуюсь, как ты, боюсь, как ты, я…

Ладно. Ты это и сама знаешь. Я начал. И дальше — как договорились. Я буду посылать тебе последнюю строчку из написанного за день. Это пунктир, по которому ты будешь идти следом за мной. Как камешки, которые разбрасывал Мальчик-с-пальчик, когда его несла по лесу неодолимая сила… Людоед? Видишь, что-то уже начинает происходить, хотя я и написал-то всего пару страниц. Но уже не помню, кто это был. Может, людоед. Зачем людоеду похищать тощего и невкусного мальчишку? Нет, что-то здесь не то, я чувствую.

Если мир меняется, то я прав, и мы с тобой будем…"

— Это все? — спросил я, потому что дальше страница не прокручивалась, предложение оборвалось, текст был не законченным, и мне почему-то остро, просто невыносимо захотелось узнать, что имел в виду синьор Гатти, когда начал фразу "мы с тобой будем". Где будем? Что будем? Мы с тобой…

— Это все, — повторила Лючия и запрокинула голову, уткнувшись затылком мне в грудь, я наклонился и поцеловал ее в лоб, она вздохнула, и я…

Неважно. То есть, я хочу сказать: неважно ни то, что происходило в следующие полчаса… или час… или две минуты… ни то, почему я совершал те или иные поступки. Мне казалось, что память моя раздвоилась, как память шизофреника, а, впрочем, я не знаю, как устроена у шизофреников память, так что и ссылаться на нее не стану. Как бы то ни было, я отчетливо помнил, как повернул Лючию к себе, начал целовать ее в нос, щеки, губы, а она все теснее ко мне прижималась, нам было неудобно, и мы переместились в комнату, на диван, это произошло само собой, и еще я помнил, что мы — в то же самое время! — сидели на кухне перед экраном, Лючия сбросила мои руки со своих плеч, а я думал о последних словах, которые Гатти настучал на своем компьютере, а потом…

Исчез?

Но ведь перед этим он должен был, как минимум, надавить мышкой на клавишу «послать», иначе письмо осталось бы у него, Лючия его не получила бы… И если так, то почему Гатти отослал письмо, не дописав предложения?

Лючия не могла ответить на мой вопрос, потому что в мире моей раздвоенной памяти перечитывала последние слова своего Джанни и одновременно расстегивала на мне рубашку, пуговицы не поддавались, она все больше нервничала и, в конце концов, ударила по какой-то клавише, отчего письмо свернулось и пропало с экрана, оставив в моей душе ощущение несбывшегося… в том числе несостоявшегося поцелуя и еще чего-то, что почему-то представилось мне в виде огромного бутона, медленно распускавшегося в темноте то ли космического пространства, то ли моего собственного подсознания…

В себя я пришел в тот момент, когда вездесущий синьор Балцано вошел в стену и перестал существовать в этой реальности. Я успел только заметить его спину, скрывшуюся в стене кухни, как утопленник скрывается под водой, чтобы больше не появиться на поверхности.