Конвектор Тойнби - Рэй Брэдбери

— Можно кое-что сделать. Конечно, я верю.

Он вздохнул, и с этим глубоким вздохом распахнулась его душа.

— Слава богу! Как же с этим быть?

— А вы не пробовали с ними заговорить? Точнее, попросить прощения?

— Кто меня будет слушать? Может, хотя бы простят? Боже мой, — вздохнул он. — А в самом деле! Почему бы не попробовать? Ты выйдешь со мной? К тебе во двор. Где нет деревьев, а то ветки мешают. Или хотя бы на крыльцо…

— Думаю, лучше на крыльцо.

Я открыл застекленную дверь гостиной и вышел. Кругом было тихо, только ветер шевелил кроны деревьев и передвигал тучи.

Билл остановился у меня за спиной, нетвердо держась на ногах; его лицо выражало надежду, смешанную со страхом.

В небе поднималась луна — это единственное, что я увидел.

— Здесь пусто, — сказал я.

— Ошибаешься. Приглядись, — выговорил он. — Нет, еще не время. Прислушайся.

Цепенея от холода, я пытался понять, чего жду, — и слушал.

— Надо бы спуститься в сад, чтобы они нас заметили. Но если опасаешься — никто тебя не заставляет.

— Вовсе нет. — Тут я покривил душой. — Чего мне опасаться?

Подняв рюмку, я предложил:

— За эскадрилью «Лафайет»?

— Боже упаси! — всполошился Билл. — Только не сейчас. Они не должны этого слышать. За них, Дуг. За них. — Он протянул рюмку к небу, где боевыми расчетами плыли тучи, а диск луны превратился в белый мир, высеченный из надгробного мрамора.

— За фон Рихтгофена, за прекрасные и печальные молодые судьбы.

Я шепотом повторил его слова.

Осушив рюмки, мы подняли их кверху, чтобы это увидели тучи, и луна, и молчаливое небо.

— Не стану противиться, — сказал Билл, — если они заберут меня с собой прямо сейчас. Лучше умереть здесь, чем из ночи в ночь слышать, как приземляются парашютисты, мучиться бессонницей до рассвета, пока не осядет купол последнего парашюта, и видеть, что бутылка пуста. Остановись-ка тут, сынок. Вот так. Наполовину в тени. Хорошо.

Я отступил назад, и мы стали ждать.

— Что я им скажу? — спросил он.

— Откуда мне знать, Билл? Это ведь не мои друзья.

— Мне они тоже не были друзьями. Тем хуже. Я думал, это враги. Господи, что за идиотский, бессмысленный, проклятый мир. Враг! Разве есть такой тип? Понятно, им может оказаться хулиган, который подстерегал и лупил тебя на школьном дворе или соперник, который отбил у тебя девушку и позлорадствовал. Но те, видные собой парни, которые взмывали к облакам летом и осенью, днем и вечером? Нет, нет!

Он продвинулся немного дальше.

— Ладно, — прошептал он, — вот он, я.

Наклонившись вперед, он широко раскинул руки, словно желая обнять ночной воздух.

— Ну же! К чему медлить?

Он закрыл глаза.

— Настал ваш черед, — кричал он. — Услышьте, заклинаю, вы должны прийти. Я здесь, черти полосатые!

Словно приветствуя ночной дождь, он запрокинул голову.

— Идут? — прошептал он очень тихо, с закрытыми глазами.

— Нет.

Билл воздел морщинистое лицо к небу и начал пристально всматриваться в темноту, будто молил, чтобы тучи одумались и превратились во что-то другое.

— Дьявольщина! — вырвалось у него. — Я всех вас убил. Простите меня или убейте! — А потом завершающая вспышка: — Простите меня. Какой стыд!

Силы его голоса могло бы хватить, чтобы отбросить меня в темноту. Возможно, так и произошло. Возможно, Билл, стоя, как маленький идол, посреди моего сада, сдвинул тучи и приказал ветру дуть на юг вместо севера. Где-то очень далеко мы оба услышали неизбывный шепот.

— Есть! — воскликнул Билл и сквозь стиснутые зубы бросил в мою сторону, не размыкая век: — Слышал?

До слуха донесся другой звук, гораздо ближе, будто огромные цветы, покинув родные ветки, устремились в небо.

— Вот, — прошептал Билл.

Тучи необъятным шелковым покрывалом заботливо укутали притихшую землю. Оно тенью проплыло над городом, накрыло здания, добралось и до нас, легло на траву и заслонило свет луны, а напоследок спрятало от меня Билла.

— Так и есть! Приближаются, — кричал Билл. — Чувствуешь? Один, двое, десяток! О боже, так и есть.

Но мне только слышалось: в потревоженном воздухе с невидимых деревьев осыпаются яблоки, и сливы, и персики, чьи-то подошвы топчут траву, а на лужайку из окон летят подушки, которые падают, как мертвые тела, в многослойном шелесте белого шелка или дыма.

— Билл!

— Не бойся, — прокричал он. — Я в порядке! Они тут повсюду. Назад! Отходи!

В саду началось какое-то смятение. Живая изгородь содрогнулась от воздушных потоков, нагнетаемых пропеллерами. Трава прижалась к земле, будто отходя ко сну. Ветер гонял по двору жестяную лейку. Птиц сдуло с деревьев. Завыли соседские псы. Где-то милях в десяти заголосила сирена, вестница другой войны. Над головой раздался грохот — не то гром, не то артиллерийский залп.

Мне было слышно, как Билл вполголоса повторяет:

— Я не знал, Господи, я не ведал, что творил.

И последний замирающий звук:

— Прошу…

Тут с неба брызнули капли дождя, которые перемешались со слезами у него на щеках.

Так же внезапно ливень прекратился, ветер замер.

— Что ж… — Он утер глаза, высморкался в большой носовой платок и стал его изучать, словно карту Франции. — Пора идти. Думаешь, меня опять куда-то занесет?

— Заблудшего путника в этом доме всегда примут.

— Верю. — Он прошелся по лужайке; слезы уже высохли. — Как мне тебя отблагодарить, Зигмунд?

— Да вот так, — сказал я, обнимая его.

Он вышел на улицу. На всякий случай я последовал за ним.

Дойдя до угла, он в замешательстве остановился. Посмотрел направо, потом налево. Немного выждав, я мягко подсказал:

— Налево, Билл.

— Храни тебя Господь, везунчик, — помахал он на прощанье.

И свернул за угол.

Его нашли месяц спустя — он бродил в двух милях от дома. Потом в течение месяца лечился — теперь уже безвылазно обитая во Франции, в военном госпитале, где на койке справа от него лежал Рикенбакер, а на койке слева — фон Рихтгофен.

На другой день после похорон его вдова принесла мне фигурку «Оскара», которая поселилась у меня на каминной полке, рядом с красной розой, а кроме того, фотографию фон Рихтгофена и еще одну — всей честной компании, выстроившейся на аэродроме летом тысяча девятьсот восемнадцатого, и опять на меня налетел ветер, обрушился гул самолетов. А потом послышался молодой смех, готовый звучать вечно.

Иногда, проснувшись в три часа ночи, я встаю посмотреть на Билла и его друзей. И — сентиментальный идиот — киваю им, подняв рюмку хереса.

— Прощай, «Лафайет», — говорю я. — «Лафайет», прощай.

И они дружно хохочут, будто ничего забавнее в жизни не слышали.