Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906 - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вечером пришла прислуга Олимпиады и принесла Илье записку:
«В девять часов выходи на угол Кузнецкой улицы, к баням».
Прочитав, он почувствовал, что всё внутри его дрожит и сжимается, точно от холода. Перед ним встало пренебрежительное лицо любовницы, и в ушах его зазвучали её резкие, обидные слова: «Не мог придти в другое время?»
Он смотрел на записку, думая — зачем зовёт его Олимпиада? Ему было боязно понять это, сердце его снова забилось тревожно. В девять часов он явился на место свидания, и, когда среди женщин, гулявших около бань парами и в одиночку, увидал высокую фигуру Олимпиады, тревога ещё сильнее охватила его. Олимпиада была одета в какую-то старенькую шубку, а голова у неё закутана платком так, что Илья видел только её глаза. Он молча встал перед нею…
— Идём! — сказала она. И тотчас же тихо добавила: — Закрой лицо воротником…
Они прошли по коридору бань, скрывая свои лица, как будто от стыда, и скрылись в отдельном номере. Олимпиада тотчас же сбросила платок с головы, и при виде её спокойного, разгоревшегося на морозе лица Илья сразу ободрился, но в то же время почувствовал, что ему неприятно видеть её спокойной. А женщина села на диван рядом с ним и, ласково заглянув в лицо ему, сказала:
— Ну, мой каприз, скоро нас с тобою потащат к следователю…
— Зачем? — спросил Илья, вытирая ладонью растаявший иней на усах.
— Какой он у меня глупенький, — будто бы! — насмешливо и тихо воскликнула женщина.
Брови её нахмурились, она шёпотом сообщила Илье:
— У меня сегодня сыщик был.
Илья взглянул на неё и сухо сказал:
— Мне до сыщиков и всех твоих поступков никакого дела нет. Говори прямо — зачем ты меня позвала?
Олимпиада взглянула в его лицо и пренебрежительно улыбнулась, говоря:
— А-а! Обиделся ты, — так! Ну, мне не до того теперь… Вот что: вызовет тебя следователь, станет расспрашивать, когда ты со мной познакомился, часто ли бывал, — говори всё, как было, по правде… всё подробно, — слышишь?
— Слышу! — сказал Илья и усмехнулся.
— Спросит о старике — ты его не видал. Никогда. Не знаешь о нём. Не слыхал, что я на содержании у кого-то жила, — понимаешь?
Женщина смотрела на Илью внушительно и сердито. А он чувствовал, что в нём играет что-то жгучее и приятное. Ему казалось, что Олимпиада боится его; захотелось помучить её, и, глядя в лицо ей прищуренными глазами, он стал тихонько посмеиваться, не говоря ни слова. Тогда лицо Олимпиады дрогнуло, побледнело, и она отшатнулась от него, шёпотом спрашивая:
— Что ты так смотришь? Илья?
— Скажи, — спросил он, оскалив зубы, — зачем я врать буду? Я старика у тебя видел.
И, облокотись о мраморную доску стола, он с тоской и злобой, внезапно охватившими его, продолжал медленно и тихо:
— Смотрел я на него тогда и думал: «Вот кто стоит на моей дороге, вот кто жизнь мою перешиб». И ежели я его тогда не задушил…
— Вр-рёшь! — громко сказала Олимпиада, ударив ладонью по столу. Врёшь ты! Он на твоей дороге не стоял…
— Это как же? — сурово спросил Илья.
— Не стоял. Захотел бы ты — его не было бы… Не намекала я тебе, не говорила разве, что могу всегда прогнать его? Ты молчал да посмеивался, ты ведь никогда по-человечески не любил меня… Ты сам, по своей воле, делил меня с ним пополам…
— Стой! Молчи! — сказал Илья. Он поднялся с дивана на ноги и — снова сел, чувствуя, что женщина словно ушибла его своим упреком.
— Я не хочу молчать! — говорила она. — Молоденький такой… здоровый, любимый мною… что ты мне сделал? Сказал ты мне: «Ну, выбирай, Олимпиада. я или он»? Сказал ты это? Нет, ты — кот, как все коты…
Илья вздрогнул от обиды, в глазах его потемнело, он сжал кулаки и вновь поднялся на ноги.
— Как ты можешь…
— А? Бить хочешь? — сверкнув глазами, зловеще проговорила женщина и тоже оскалила зубы. — Ну — ударь! А я отворю дверь и крикну, что ты убил, ты по моему уговору… Ну — бей!
Илья испугался. Но испуг кольнул его в сердце и исчез.
Он снова сел на диван и, помолчав, засмеялся подавленным смехом. Он видел, что Олимпиада кусает губы и как бы ищет чего-то глазами в грязной комнате, полной тёплого запаха пареных веников и мыла. Вот она села на диван около двери в баню и опустила голову, сказав:
— Смейся, дьявол!
— И буду…
— Я как увидела тебя, подумала: «Вот он. Он мне поможет…»
— Липа! — тихо сказал Илья.
Она не отвечала, сидя неподвижно.
— Липа! — повторил Лунёв и, чувствуя себя так, точно полетел куда-то вниз, медленно выговорил: — Старика-то я задушил… ей-богу!
Она вздрогнула и, подняв голову, уставилась на него широко открытыми глазами. Потом губы у неё задрожали, и, точно задыхаясь, она с трудом выговорила:
— Ду-урак…
Илья понял, что она испугалась его слов, но не верит в их правду. Он встал, подошёл к ней и сел рядом, растерянно улыбаясь. А она вдруг охватила его голову, прижала к своей груди и, целуя волосы, заговорила густым, грубым шёпотом:
— Зачем обижаешь меня?.. Я обрадовалась, что его задавили…
— Это я сделал, — кивнув головой, сказал Илья.
— Молчи! — беспокойно воскликнула женщина. — Я рада, что его задавили, — всех бы их так! Всех, кто меня касался! Только ты один — живой человек, за всю жизнь мою первого встретила, голубчик ты мой!
Её слова всё ближе притягивали Илью; он крепко прижался лицом к груди женщины, и, хотя ему трудно было дышать, он не мог оторваться от неё, сознавая, что это — близкий ему человек и нужен для него теперь больше, чем когда-либо.
— Когда ты смотришь на меня сердито… чистенький мой… чувствую я паскудную жизнь свою и за то люблю тебя… за гордость люблю…
На голову Лунёва падали тяжёлые слёзы, ощущая их прикосновение к себе, он сам заплакал свободно и легко.
Она же оторвала голову его от груди своей и говорила, целуя мокрые глаза его, и щёки, и губы:
— Знаю ведь я — красотой моей ты доволен, а сердцем меня не любишь и осуждаешь меня… Не можешь жизнь мою простить мне… и старика…
— Не говори про него, — сказал Илья. Он вытер лицо платком с её головы и встал на ноги.
— Что будет, то будет! — тихо и твёрдо сказал он. — Захочет бог наказать человека — он его везде настигнет. За слова твои — спасибо, Липа… Это ты верно говоришь — я виноват пред тобой… Я думал, ты… не такая. А ты — ну, хорошо! Я — виноват…
Голос у него прерывался, губы вздрагивали, глаза налились кровью. Медленно, дрожащей рукой он пригладил растрёпанные волосы и вдруг, взмахнув руками, глухо завыл:
— Я — во всём виноват! За что?
Олимпиада схватила его за руку; он опустился на диван рядом с ней и, не слушая её, сказал:
— Понимаешь — я его удушил, я!
— Тише! — со страхом, вполголоса крикнула Олимпиада. — Что ты?
И она крепко обняла его, заглядывая в лицо ему помутневшими от страха глазами.
— Погоди. Вышло это — нечаянно. Бог — знает! Я — не хотел. Я хотел взглянуть на его рожу… вошёл в лавку. Ничего в мыслях не было. А потом вдруг! Дьявол толкнул, бог не заступился… Вот деньги я напрасно взял… не надо бы… эх!
Он глубоко вздохнул, чувствуя, что с его сердца как будто какая-то кора отвалилась. Женщина, вздрагивая, всё крепче прижимала его к себе и говорила отрывистым, бессвязным шёпотом:
— Что денег взял — это хорошо. Значит — грабёж… Без этого подумали бы, что — ревность…
— Каяться я не буду, — говорил Илья задумчиво. — Пусть бог накажет… Люди — не судьи. Какие они судьи?.. Безгрешных людей я не знаю… не видал…
— Господи! — вздохнув, сказала Олимпиада. — Что будет?.. Голубчик… Я — ничего не могу… ни говорить, ни думать, и надо нам отсюда уходить…
Она встала и пошатнулась, как пьяная. Но, закутав голову платком, она вдруг заговорила спокойно:
— Как же теперь, Илюша? Неужто пропадать?
Илья отрицательно качнул головою.
— Так ты… у следователя-то говори всё, как было…
— Так и скажу… Ты думаешь, я за себя постоять не сумею? Думаешь, я из-за этого старика — в каторгу пойду? Ну, нет, я в этом деле не весь! Не весь, — поняла?
Он покраснел от возбуждения, и глаза его сверкали. А женщина наклонилась к нему, шёпотом спрашивая:
— Денег-то только две тысячи?
— Две… с чем-то…
— Бедненький ты! И это не удалось! — грустно сказала женщина, на глазах её сверкнули слёзы.
Илья, взглянув ей в лицо, усмехнулся с горечью.
— Разве я для денег? Ты — пойми… Погоди, я первый выйду отсюда… Мужчина всегда первый выходит…
— Ты — скорее приходи ко мне… Скрываться не надо нам… Скорее! тревожно говорила ему Олимпиада.
Они поцеловались долгим, крепким поцелуем, и Лунёв ушёл. Выйдя на улицу, он нанял извозчика и когда ехал, то всё оглядывался назад — не едет ли за ним кто-нибудь? Разговор с Олимпиадой облегчил его и вызвал в нём хорошее чувство к этой женщине. Ни словом, ни взглядом она не задела его сердца, когда он сознался ей в убийстве, и не оттолкнула от себя, а как бы приняла часть греха его на себя. Она же за минуту перед тем, ничего ещё не зная, хотела погубить его и погубила бы, — он видел это по её лицу… Думая о ней, он ласково улыбался. А на следующий день Лунёв почувствовал себя зверем, которого выслеживают охотники.
