Иностранец в Смутное время - Эдуард Лимонов

«Нет. Да и я уверен, что они нам не откроют… Темнота, пурга, вдруг являются два заснеженных типа… «Извините, тут жила моя любимая женщина. Можно мы войдем?»

«Хотите посетить вашу Погодинскую? Посмотреть на светлую каморку?» — Смирнов все старался повернуться спиной к ветру и снегу, но буран крутился вместе с ним и ударял-таки его в лицо. Нос и губы его посинели от холода.

«Бедный Саша. Из-за меня вы подверглись обыску, вас ударили по ноге и пытались сломать руку, теперь вас атакуют стихии. Идемте отсюда».

Они зашагали к бульвару, к башням Ново-Девичьего монастыря. Уже оказавшись на бульваре, войдя в него, Индиана оглянулся на мутные, в метели огни банального жилого дома. Тогда в ноябре, в доме этом, в ее квартире пролилась его, Индианы, кровь. Глубокой ночью, при участии одного типа, ныне народного артиста Союза Советских. Он ждал ее, молодой поэт (лишь за неделю до этого они стали любовниками), он ждал ее (муж был в отъезде в командировке в Польше), взобравшись выше на лестничную клетку (спрятавшись?), а она пропала. Появилась глубокой ночью. Увидав ее внизу, в прорезь лестницы, он поднялся, чтобы броситься к ней и обрадовать: «Я здесь, любовь моя, я жду тебя!», но вдруг услышал, как внизу еще раз хлопнула дверь. Кто-то шел вслед за ней. Безошибочным чутьем влюбленного он понял, что она привела к себе мужчину. Она молча прошла в длинной шубе и оказалась к нему спиной. И столько лет спустя воспоминание об этой спине повергло его в дрожь. Однако что же в ее спине было особенного? Какая это была спина? Безжалостная. Спина женщины, сознательно приведшей к себе мужчину. В четыре часа ночи. Муж в командировке. А юного поэта-любовника она услала еще в шесть вечера. Солгав ему, что должна провести вечер с сестрой.

«Что-то вы замолкли, — сказал шагающий рядом Смирнов. — Воспоминания одолели?»

«Они самые. Слетелись хищными птицами и атакуют, клюют мою бедную голову».

«Можете поделиться с приятелем, если хотите, — Смирнов вытер лицо большим платком. — Однако вьюга поддает вовсю».

«Однажды ночью, в почти такой же снежный буран… Нет, вру, буран был первый, и снег еще не лежал, я оказался у дома любимой женщины с большим длинным ножом. Представляете себе, Саша?»

«Наверное, она вам изменила, и вы явились защитить свою честь. Я не верю в то, что такой серьезный тип, как вы, Индиана Иваныч, мог бы разгуливать с длинным ножом беспричинно».

«Длинный нож я спрятал, закопав его в первый снег на карнизе дома, у входа в подъезд. На случай, если патрулирующей в автомобиле милиции захочется обыскать слоняющегося ночью во вьюге молодого человека».

«Разумно поступили, — согласился Смирнов. — И что же дальше?»

«Она поднялась по лестнице с безжалостной спиной. Радостно завизжав, ее приветствовала собака. Вслед за нею вошел мужчина. Сейчас он известный актер, народный артист. Едва за ним закрылась дверь, я сбежал вниз по лестнице и в глазах моих, Саша, метался белый огонь, как бывает всегда, если кровь бросается мне в голову. Я выгреб из снега мой нож, я сунул его во внутренний карман пальто, я взбежал по лестнице, и, когда после яростных звонков она открыла мне, я прошел, отстранив ее и не слушая ее объяснений. Откуда-то появился артист, но я сказал ему, что он тут ни при чем, пусть он уйдет. Короче, я предъявил ей ультиматум. Чтобы он ушел. Когда она сказала, что нет, я вскрыл себе вены у нее на кухне…»

«Ох, вы были сильны и страстны! — воскликнул Смирнов. — Я лично не чувствую себя способным на такие страсти».

«Взгляните налево, — сказал Индиана. — Пруд с лебедями. Позднее, я, она и собака часто гуляли у этого пруда. И здесь же в парке, у стен монастыря она собирала крапиву для собаки. Она варила больной собаке суп из крапивы».

«И чем же кончилась та кровавая ночь?»

«Я слабел по мере того, как из меня выливалась кровь. Ужасно выла собака. Испуганный, с бледным лицом стоял в двери кухни актер. Я все повторял, помню, укоряюще: «Эх, ты! Эх, ты!» и еще: «Я же тебе говорил, что со мною так нельзя, нельзя как со всеми». Она или он вызвали неотложную помощь и меня, теряющего сознание, с воем сирен привезли в шизоидное отделение больницы Склифосовского и бросили в белый кафельный подвал. Где утром, очнувшись, я обнаружил себя лежащим в коридоре, и окружали меня безумные лица безумных».

«Я так понимаю, что вы порезали себя, чтобы не резать их, Индиана Иваныч?»

«Что-то вроде этого. Из чувства протеста также. До этого я провел у нее в постели четверо суток, я считал, что имею на нее право… Не надоело бродить во вьюге, Саша? Приближаемся к цели. Всего через несколько домов будет бывший мой… Тогда я был уверен, что пережил конец моей любви. Позднее оказалось, что это было только начало».

«Женщинам льстит, когда из-за них стреляются и убиваются», — сказал Смирнов.

Некоторое время они шагали молча. Только вьюга выла и качались круги света под редкими фонарями. Индиана вспомнил несколько патологических мелких происшествий той ночи. Патологические детали всегда присутствуют в романтических сценах. Порой в таком количестве, что затруднительно сказать, романтическая ли это сцена или патологическая… Истерически выла всю ночь забытая хозяйкой собака. В коридоре Индиана увидел лужу собачьей мочи… Он сам, поэт, так долго просидел в подъезде, поджидая любимую! что неудержимо захотел в туалет. Желая во что бы то ни стало не пропустить ее, он нашел кусок бумаги и уселся под чьей-то дверью, спустив штаны. Как плохо воспитанная большая собака. Нагадил… Когда кровь его скопилась на полу кухни в обширную лужу, откуда-то явилась ее кошка с острой мордочкой и стала лизать кровь, облизывая усы…

«Тут», — Индиана не помнил номер дома, где он прожил полтора счастливых года. Но это было «тут», его животное чувство говорило ему. «Вон, смотрите, Саша, — мое окно. Третий этаж. Рядом жил сосед, слесарь Толик. Его окно больше моего, потому что комната его больше. Толик умер, еще когда я жил здесь. В моем присутствии. От рака».

Снег валил, и ветер дул беспорядочно. Прохожих не было вовсе. Несмотря на то, что времени было чуть больше десяти вечера. Он смотрел на «свое» окно, и думал: «Боже мой, сколько та комната знала стонов, вскриков, ласк, сколько любовного пота, сколько страстей… Интересно, не снятся ли людям, живущим в ней сейчас, интенсивные эротические сны? Интересно, не страдают ли нынешние жильцы головными болями? Не витают ли в том углу, где стояла его убогая кровать (узкий одинарный матрас на гнилой деревянной станине) призраки юных любовников?»

«Хотите войти?»

«Войдем в подъезд. Хочу посмотреть на мои двери».

Преодолев две двери (сколько в этой стране дверей!) и гнилой, сырой тамбур между ними, они увидели обшарпанную лестничную площадку. Индиана уже привык, очевидно, к тому, что все старое и обшарпанное в Империи, что повсюду полуруины, потому подходы ко второму за день священному месту любви взволновали его меньше. Они поднялись на третий этаж, и он долго смотрел на дверь квартиры.

«К сожалению, у меня аппарат без вспышки, — сказал Смирнов, — следовало бы запечатлеть для вас все эти памятные двери, Индиана Иваныч. Вы бы увезли их к себе в Париж, и глядели бы на них в минуты сентиментальности… Может, все же постучите, попроситесь войти? Хотите, я постучу?»

«И к нам выйдут три чечена. Хватит нам на сегодня переживаний». Индиана приложил ухо к двери. Тихо было в «его» квартире. Интересно, кто живет в комнате Толика? Бабка и дед по всей вероятности оба уже умерли. Уже тогда им было по семьдесят. Их комнату, может быть, занимают их родственники. У дочери их, вспомнил он, была уже тогда отдельная квартира… А его комната? Кто живет в ней? Зина? «Однажды, Саша, пролетарская девушка Зина, ей принадлежала моя девятиметровая светелка, привезла мне вечером давно обещанный стол и застала у меня «чужемужнюю жену» в черном бархатном платье со страусовыми перьями. Девушка Зина превратилась в каменный столб. Она до тех пор видела подобные создания только в фильмах, но в жизни никогда не встречала. Позаикавшись, она и парень, помогавший ей внести стол, удалились. На следующий день, в лаборатории, где они обе работали, девушка Зина выразила свое потрясение девушке Тоне, жене карикатуриста Володи Иванова. Я подозреваю, Саша, что Зина и сейчас помнит тот вечер, свою голую, крашенную желтой масляной краской комнату и Незнакомку в платье со страусовыми перьями».

«И умирать будет, будет помнить, — уверенно сказал Смирнов. — Вы так это кинематографично описали, что даже я, суровый бывший военнослужащий парашютно-десантных войск, внутренне задрожал».

«Ты мне никогда не говорил, что служил в парашютистах».

«Ну так вы у меня не спрашивали».

«Пардон, — сказал Индиана. — Я некрасиво погряз в прошлом. Я мало и плохо интересуюсь окружающими меня сегодня людьми. Пошли отсюда, Саша, отвлечемся от прошлого и вернемся в настоящее».