Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм - Илья Ильин

Этот свой тезис Делез повторяет неоднократно в различных вариантах, но общий смысл всегда остается одним и тем же: сломать, разрушить традиционную структуру знака, подвергнуть сомнению его способность репрезентировать обозначаемое им явление или предмет, доказать принципиальную недостоверность, ненадежность этой функции знака.

В этом плане сам факт обращения Делеза к «бессмысленным» стихам Льюиса Кэрролла и абсурдистским экспериментам Антонена Арто весьма поучителен. Он истолковывает стихи Кэрролла в духе теории абсурда Арто. придавая им «шизофреническое изложение» и видя в них выражение самой сути литературы. Для него важно доказать «шизофренический характер» литературного языка, что, естественно, легче всего сделать как раз на подобном материале. Исследователь стремится наложить логику стоиков на творчество Кэрролла, чтобы подтвердить высказывание писателя, что «характер речи определяется чистой поверхностью» (Делез, 368, с. 283). «Во всех произведениях Кэрролла, — утверждает Делез, — читатель встретит: выходы из туннеля, предназначенные для того, чтобы обнаружить поверхности и нетелесные события, которые распространяются на этих поверхностях; 2) сущностное родство этих событий языку; 3) постоянную организацию двух поверхностных серий в дуальности „есть/говорить“, „потреблять/предлагать“ и „обозначать/выражать“; а также 4) способ, посредством которого эти серии организуются вокруг парадоксального момента. иногда при помощи полого слова, иногда эзотерического или составного, чьи функции заключается в слиянии и дальнейшем разветвлении этих гетерогенных серий.

Например, „снарк“ („эзотерическое“, по определению Делеза, слово, образованное контаминацией двух слов: „shark“ — акула и „snake“ — змея — И. И.) представляет собой разветвление двух серий: алиментарной („снарк“ — животного происхождения и, следовательно, принадлежит к классу потребляемых объектов) и лингвистической („снарк“ — это нетелесный смысл…)» (Там же, с. 283–284).

Если «снарк» представляет собой конъюнкцию и сосуществование двух серий разнородный утверждений, и на этом основании определяется как «эзотерическое» слово, то «составным» для французского исследователя является у Кэрролла такое слово, которое основано на отчетливо выявляемом «дизъюнктивном синтезе», что еще более усиливает его внутреннюю смысловую противоречивость. Например, frumious образовано из fuming + furious, при этом первое слово, помимо своего основного значения «дымящийся», «дающий пары, испарения», имеет еще добавочное значение «рассерженный», «разозленный»; а второе — «разъяренный», «взбешенный», «яростный», «неистовый».

Уже эти примеры дают достаточное основание для сомнений, действительно ли Кэрролл придавал своим «змеякуле» и «дымящемуся от злости» или «яродымящему» столь глобальное значение образцов, характерных для поэтического языка как такового. Скорее всего, мы здесь имеем дело с типичным примером превращения чисто игрового принципа «детского языка» Кэрролла в теоретический принцип организации поэтического языка, как он мыслится Делезом.

Если внимательно проанализировать общий ход рассуждений французского исследователя, то в нем сразу обнаруживается два не всегда удачно друг о другом логически состыкуемых основных постулата.

Первый касается утверждения о «поверхностном» по отношению к предметам, или, как предпочитает выражаться Делез, к, «телам», характере организации языка: «организация языка неотделима от поэтического открытия поверхности» (там же, с. 285). Второй — того, что «содержательным» планом языка является физиологический уровень человеческого бытия, воспринимаемый преимущественно во фрейдистских понятиях. Отсюда выводится и необходимость, по крайней мере, на уровне анализа (т. е. когда ставится задача прояснить «наивному читателю» скрытые от него механизмы функционировании языка), «дуальности», разграничения «телесного» и «нетелесного» уровней понимания проблемы: «Описанная организация языка должна быть названа поэтической, поскольку она отражает то. что делает язык возможным. Не следует удивляться открытию, что события делают возможным язык, хотя событие и не существует вне предложения, которое его выражает, поскольку в качестве „выраженного“ оно не смешивается с его выражением. Оно не существует до него и само по себе, но обладает специфической для себя „настоятельностью“. „Сделать язык возможным“ имеет весьма специфический смысл. Это означает необходимость „выделить“ язык, предотвратить смешение звуков со звуковыми свойствами вещей, со звуковым фоном тел, с их действиями и страстями и с их так называемой „орально-анальной“ детерминированностью. Язык делает возможным то, что отделяет звуки от тел, организует их в предложения и таким образом позволяет им приобрести функцию выражения. Без этой поверхности, которая отграничивает себя от глубинности тел, без этой линии, что отделяет тела от предложений, звуки были бы неотличимы от тел, превратились бы в простые физические свойства, ассоциирующиеся с ними, и предложения стали бы невозможными» (Делез, 368, с. 284–285). И далее: «величие языка состоит в том, что он говорит на поверхности, и, следовательно, схватывает чистое событие и комбинации событий, которые происходят на поверхности». Задачей же анализа становится вопрос об обнаружении «восхождения к поверхности, об открытии поверхностных сущностей и их игр со смыслом и бессмыслицей, с выражении этих игр в составных словах и о сопротивлении головокружению при виде глубинности тел и их алиментарного, ядовитого смешения» (там же, с. 285).

В противоположность «обычному» языку, основанному на этой «нетелесной пограничной линии» между физическими телами и звуковыми словами, на природной дуальности языка (благодаря чему. собственно, по Делезу и возможно появления смысла), «шизоидный язык» функционирует по совершенно противоположному принципу: «в первичном порядке шизофрении не существует дуальности, кроме как дуальности действии и страстей тела; язык полностью, погружен в зияющие глубины тела. Больше уже нет ничего, что могло бы предотвратить предложения от их коллапса в тела и смешивания их звуковых элементов с обонятельными, вкусовыми, пищеварительными и экскрементальными эффектами тел. Больше нет не только какого-либо смысла, но нет и грамматики или синтаксиса, даже каким-либо образом артикулированных слоговых, буквенных или фонетических элементов» (там же, с. 292).

Самый наглядный пример полной реализации принципа шизоидного языка Делез видит в творчестве Антонена Арто, и отсюда столь высокая оценка этого писателя: «Мы не отдали бы и страницу Антонена Арто за всего Кэрролла; Арто является единственным человеком, который испытал абсолютную глубину в литературе, который открыл „витальное“ тело и его поразительный язык… Он исследовал инфрасмысл, который сегодня все еще неизвестен. С другой стороны, Кэрролл остается мастером или обозревателем поверхностей, о которых мы думали, что знаем их так хорошо, что их не нужно исследовать. А ведь на этих поверхностях держится вся логика обыденного смысла» (там же, с. 294–295).

Собственно, все это уже есть описание «техники шизоанализа», с которым Делез вошел в историю постструктурализма, но которому, чтобы стать действительно влиятельной теорией в то «смутное время» конца 60-х — начала 70-х гг., не хватало «политического измерения». И он его получил в приобретшей скандальную популярность книге Делеза и Гваттари «Капитализм и шизофрения: Анти-Эдип» (1972) (129), более известной по своему подзаголовку как «Анти-Эдип», поскольку в ней впервые в столь решительной манере было подвергнуто критике основополагающее понятие фрейдизма — Эдипов комплекс.

Основной предмет исследования авторов «Анти-Эдипа» — современная культура капитализма, которая, хотя и изменяет и разрушает старые формы и модусы культуры, но тем не менее в экстремальных случаях прибегает к варварским и даже примитивным идеям и обычаям. И «Анти-Эдип» нельзя понять, не учитывая его антикапиталистического, антибуржуазного пафоса. Созданный на волне студенческого движения конца 60-х — начала 70-х гг., он очень живо и непосредственно передает тот накал страстей того времени.

Трудно осознать ту роль, которую сыграл Делез в оформлении постструктуралистской мысли, если не принимать во внимание воздействие его леворадикальной риторики, его эпатажной «революционной», а по сути глубоко анархистской, фразы:

«Разрушай, разрушай! Шизоанализ идет путем разрушения, его задача — полное очищение бессознательного, абсолютное выскабливание» (Делез, Гваттари, 129, с. 311).

Характерные для данного исследования ощущение тупиковости современного мышления, экзальтированность изложения делают его весьма близкой по духу работам Кристевой того же периода и, прежде всего, ее «Революции поэтического языка» (1974) (273). Много общего и в их понимании литературного процесса как иррационального, типологически однородна и их антифрейдовская установка. В этом плане «Анти-Эдип» примыкает к тем работам, в которых пытаются подвести научное обоснование под широко распространенный на Западе тезис об изначально безумной природе искусства и о ее творце — отверженном изгое капиталистического общества, который только постольку способен постичь сущность своего мира, поскольку способен взглянуть на него со стороны, будучи по отношению к нему «социальным извращенцем».