Железный пират - Макс Пембертон

Он говорил со мной ласковым, отеческим тоном и, держась одной рукой за веревку, другой держал крынку. Я принялся жадно хлебать, и приятная теплота разлилась по всем моим членам. Вместе с тем сладкое чувство возрождавшейся надежды на спасение наполняло мою душу, так как я успел уже завладеть ножом в тот момент, когда Четырехглазый, войдя в лодку, склонился надо мной. Теперь этот нож лежал в складках парусины подо мной. Когда я поел и возвратил чашку Четырехглазому, тот соболезнующе посмотрел на меня и, взобравшись по той же лестнице, вернулся на палубу. Лестницу убрали и судно лениво тронулось вперед.

Я лежал, не шевелясь, пока совсем не стемнело, хотя ночь была вовсе не темная и не особенно благоприятная для осуществления задуманного мною плана.

Но убедившись, что за мной не следят, я высвободил левую руку, перерезал веревки на ногах и теперь свободно мог двигаться по лодке. На судне периодически сменялась вахта, я каждый раз слышал окрик: «Все благополучно!» Слышал, как били склянки, но это не смутило меня: я готов был рисковать чем угодно, лишь бы не попасть в руки командира безымянного судна. Обождав немного, я подкрался ползком к носовой части шлюпки и стал перерезать канат, которым был привязан к корме «Лабрадора».

Вдруг я увидел, что какой-то человек смотрит на меня сверху и как будто следит за мной. Я поспешил спрятать нож и вытянулся во всю длину.

— Эй, молодец! Ты не зябнешь там? — спросил грубый голос и вслед за ним голос Четырехглазого продолжал:

— Коли жив, так откликнись, а когда умрешь, дай нам знать!

— Мне сейчас хорошо, только потом я попрошу еще немного вашей похлебки, — ответил я, обрадованный тем, что моего занятия не заметили.

Сверху послышался громкий хохот.

— Повремени немножко. Скоро ты получишь похлебку и повкуснее, и погорячее, поутру, когда повидаешься с командиром! Наш «старик» — большой хлебосол!

Эту остроумную шутку приветствовал новый взрыв хохота, затем мало-помалу все на палубе стихло. Тогда, не теряя времени, чутко прислушиваясь к малейшему звуку, я снова принялся за свою работу. В два-три приема канат был перерезан и моя шлюпка завертелась в струе, остающейся за кормой судна. Это была для меня минута страшного нервного напряжения: я ждал, что меня хватятся, что шлюпку заметят на воде в полумраке ясной звездной ночи, и прислушивался чутким ухом, но все было тихо. Тогда я, присев в лодке, оглянулся. Яхта отошла уже на добрую милю, и у меня отлегло от сердца.

Но я упустил из виду одно чрезвычайно важное обстоятельство: в шлюпке не было весел. Положение было безвыходное: паруса и мачты тоже не было. Кроме того, я был на расстоянии, вероятно, нескольких сот миль от берега, а кроме десятка бисквитов и фляжки водки у меня не было никаких съестных припасов. Когда все это стало мне ясно, мной овладело такое отчаяние, что я, закрыв лицо руками, принялся рыдать, как ребенок. Наконец, когда я слегка успокоился, как всегда после сильного нервного приступа, наступило состояние тупой покорности судьбе. Меня несло по течению, но в каком направлении, я так и не мог определить.

По прошествии приблизительно двух часов я уже совершенно потерял из виду яхту. Я утешал себя тем, что нахожусь на пути пароходов, идущих в Нью-Йорк, и что, быть может, какой-нибудь из них примет меня. С этой мыслью я завернулся в парусину и лег на дно лодки, чтобы защитить себя от резкого ветра, поднявшегося к ночи. Я не спал, но лежал в полудремотном состоянии час или два и был разбужен лучом чрезвычайно яркого света, падавшего на меня сверху. Вскоре я убедился, что этот свет был направлен на водную поверхность и затем медленно передвигался, описывая круг, пока вдруг не остановился наконец, над моей шлюпкой. Тогда я сообразил, что это электрические рефлекторы большого военного судна. Самого судна я не мог видеть, но безотчетно сознавал, что это то же самое безымянное судно, от которого я хотел убежать ценою страшного риска. Но что было предпринять мне для самозащиты?

Между тем в течение нескольких минут рефлекторы были направлены прямо на мою шлюпку и вдруг одновременно потухли. В полумгле я различил длинное судно с двумя трубами и тремя мачтами, тогда как безымянное судно имело только одну трубу и две мачты.

Это открытие до того обрадовало меня, что я стал радостно махать руками, кричать и звать. Когда же длинный луч вновь осветил поверхность моря, я увидел в яркой полосе света большой вельбот с несколькими гребцами, быстро направлявшийся ко мне.

Я кричал и звал, но долго никто не отзывался. Наконец послышался голос, к невыразимому моему ужасу, Четырехглазого. В полном отчаянии я бросился на дно своей лодки и закрыл лицо руками.

— Ловкий парень! Ну да теперь мы не расстанемся с тобой ни на минуту! Не бойся!

Шлюпка подошла совсем близко и зацепила мою лодку багром. Затем эти люди перетащили меня в свой вельбот и стали сильно грести по направлению к видневшемуся вдали пароходу, а спустя немного времени я был уже на палубе этого судна. Но теперь я уже наверняка знал, что я пленник на безымянном судне, чего я так боялся все время.

XIII. Красная каюта и железная тюрьма

Шесть гигантов-негров держали большие фонари по обе стороны трапа, когда я вошел на палубу этого судна, но никто из них не проронил ни слова; даже лиц их нельзя было рассмотреть. Судя по всему, командовал гребцами вельбота, а может быть, и здесь, на судне, насколько я мог видеть, Четырехглазый! Когда все были уже наверху, он отдал короткое, отрывистое приказание: «Полный назад!» причем оглянулся, как бы для того, чтобы убедиться, что никого больше поблизости не было. Тогда один из экипажа молча дотронулся до моего плеча, давая мне понять, чтобы я следовал за ним, что я и сделал.

Мы долго шли по железному полу верхней палубы мимо целого ряда орудий, затем спустились в нижнюю, крытую палубу, и вошли в большую кают-компанию, оттуда — в узкий коридор, куда выходило много дверей. Одну из них отворил передо мной мой проводник и пригласил войти, после чего дверь без шума закрылась и я остался один.

Я ожидал очутиться в тюрьме, но, к великому удивлению, увидел себя в роскошно обставленной каюте. Все стены ее и потолок были сплошь затянуты дорогим пурпурно-красным штофом; тем же штофом была обтянута мебель, подушки на широкой, роскошной постели под штофным пологом и штофным одеялом. Наконец, та же пурпурно-красная драпировка шла вокруг дорогого венецианского зеркала над туалетным столом и над входной дверью. Единственным пятном в этой пурпурно-красной комнате была мрачная картина, изображавшая только что отсеченную голову человека кисти знаменитого Вюрца. Эта картина вселяла в меня непреодолимый ужас, я старался не смотреть на нее, забыть о ней.