Кошки-мышки - Гюнтер Грасс

С тех пор я по сей день ни разу не садился в лодку, но мы все еще сидим в ней друг напротив друга; его пальцы подрагивают. На шее пусто. Однако пилотка держится прямо. Из складок форменной куртки сыплется песок. Дождя нет, но со лба стекают капли пота. Каждый мускул будто сведен судорогой. Глаза — большие плошки. У кого заимствован нос? Колени трясутся. Кошки на море нет, но и мышка сбежала.

А ведь холодно не было. Только когда завеса облаков разрывалась и сквозь прорехи пробивалось солнце, то по едва дышащей глади пробегали волнистые пятна, покачивая лодку. «Посиди чуток на веслах, согреешься». В ответ с кормы донесся перестук зубов, среди периодических постанываний можно было разобрать обрывки слов: «…и вот результат. Если бы мне объяснили раньше. Из-за такой чепухи. А ведь я подготовил действительно хорошее выступление. Начал бы с описания прицельного устройства, кумулятивных снарядов, майбахских моторов и так далее. Когда я был заряжающим, мне постоянно приходилось вылезать из танка, чинить траки, даже под обстрелом. Но я бы говорил не только о себе. Об отце и Лабуде тоже. Об аварии на железной дороге под Диршау. О том, как отец благодаря личному мужеству. Его даже не соборовали, когда он. Спасибо, что тогда свечи достал. О, пречистая! Нерушимо осиянная. Заступница. Добросердечная. Милостивая. Ведь она мне благоволила с самого первого боя севернее Курска. И в контрнаступлении под Орлом. И в августе под Ворсклой она мне явилась. Все только смеялись, дивизионного священника на меня натравили. А ведь мы фронт остановили. Жаль, что меня на центральный участок перебросили. Не то под Харьковом нас бы так быстро не… Под Коростенем она мне снова явилась, когда наш пятьдесят девятый корпус. И всегда без младенца, только с фотографией. Она, господин оберштудиенрат, у нас в коридоре, возле мешочка с обувными щетками, висит. И я целил не в грудь, а ниже. Я четко видел локомотив. Нужно было только навести между отцом и кочегаром Лабудой. Прицел четыреста. Прямой наводкой. Ты же видел, Пиленц, я всегда попадаю между башней и корпусом. Отличное место. Нет, господин оберштудиенрат, она со мной не разговаривала. Если честно, то ей и не надо со мной разговаривать. Доказательства? Я же сказал — фотография. Это как на вашем уроке математики. Когда вы объясняете, что параллельные прямые пересекаются в бесконечности, то, согласитесь, возникает некая трансцедентность. Вот и восточнее Казатина так было. Кстати, на третий день Рождества. Она двигалась слева к опушке леса со скоростью тридцать пять. Оставалось только навести на то самое место. Подгреби посильнее левым веслом, Пиленц, нас относит от посудины».

Поначалу он лишь клацал зубами, но потом справился с собой и уже не только пересказывал заготовленную речь, но и успевал следить за курсом лодки, а темп своей сбивчивой речью задал такой, что на моем лбу выступила испарина; у него же пот окончательно просох. С каждым взмахом весел во мне крепло чувство, что за приближающимися палубными надстройками он видел не только чаек.

Мы еще не успели причалить, а Мальке уже сидел на корме свободно, поигрывал открывалкой, с которой снял газетную бумагу, на резь в животе больше не жаловался. Он вылез на борт раньше меня, пока я еще привязывал лодку; его руки теребили горло, куда вновь перекочевала из заднего кармана большая железяка. Потирая руки — солнышко проглянуло, — встряхиваясь и напевая литанию, он по-хозяйски обошел палубу, помахал чайкам с видом доброго дядюшки, приехавшего в гости после долголетней и полной приключений отлучки, предъявил себя самого в качестве подарка и решил отпраздновать свидание: «Привет, ребята, а вы совсем не изменились!»

Мне с трудом удалось поддержать этот тон: «Поторапливайся, поторапливайся. Старик Крефт дал мне лодку всего на полтора часа. А сначала давал только на час».

Мальке сразу же деловито откликнулся: «Ладно. Долгое прощание — лишняя морока. Между прочим, вон тот фрахтер возле танкера сидит в воде довольно низко. Спорим, это швед. Сегодня, чтоб ты знал, мы туда наведаемся. Когда стемнеет. Подгребай к девяти. Я могу на тебя рассчитывать, а?»

Разумеется, при плохой видимости было сложно разглядеть национальную принадлежность фрахтера на рейде. Мальке начал раздеваться неторопливо и многословно. Говорил о пустяках. Немного о Тулле Покрифке: «Ну и штучка, доложу я тебе». Сплетни о его преподобии отце Гусевском: «Ходят слухи, будто он приторговывает покровами для алтаря, точнее, талонами на материю. К нему приходили с проверкой из Хозяйственного управления». Потом анекдоты про тетку: «Но к ее чести, надо сказать, что с моим отцом она всегда ладила, еще с детства, когда они жили в деревне». Старые истории о локомотиве: «Кстати, загляни на Остерцайле и возьми фотографию, только без рамки. Нет, не стоит. Не надо ничего лишнего».

Он стоял в красных спортивных трусах — традиционный цвет нашей гимназии. Форму он аккуратно сложил, как положено по уставу, и пристроил к своему постоянному месту у нактоуза. Рядом сапоги, словно перед отходом ко сну. Напоследок я спросил: «Все с собой взял, банки с тушенкой? Не забудь открывалку!» Сдвинув орден слева направо, он по-идиотски затеял старую школьную игру: «Водоизмещение аргентинского линкора „Морено“? Скорость в узлах? Толщина брони на ватерлинии? Когда спущен на воду? Когда перестроен? Сколько стопятидесятидвушек было на „Витторио Венето“?»

Я отвечал вяло, но было приятно, что я все еще помню такие вещи назубок. «Обе банки сразу возьмешь?»

«Посмотрим».

«Не забудь открывалку, вот она лежит».

«Как мамочка обо мне заботишься».

«Я бы на твоем месте уже был внизу».

«Ладно-ладно. Там, наверно, все подгнило».

«Ты же зимовать там не собираешься».

«Главное, чтобы зажигалка работала, а горючего внизу хватит».

«Железяку я бы не выбрасывал. Может, продашь ее за кордоном как сувенир. Почем знать?»

Мальке перебросил ее с ладони на ладонь. Уходя с мостика и приближаясь шаг за шагом к люку, он продолжать поигрывать обеими руками, хотя правую обременяла авоська с двумя банками. Колени подгибались. Проглянуло солнце, поэтому слева от его шейных жил и позвоночника проступила тень.

«Сейчас, пожалуй, уже половина одиннадцатого, а то и позже».

«Не слишком уж и холодно, мне казалось, что будет хуже».

«После дождя всегда так».

«Думаю, вода — градусов семнадцать, воздух — девятнадцать».

Перед навигационным знаком в фарватере работала землеройка. Но шум ее двигателя был мнимым, так как его относил ветер. Невидимой сделалась и мышь на горле у Мальке, потому что он повернулся ко мне спиной, нащупывая ногой край люка.

Меня до сих пор терзает вопрос, который я задаю себе сам: сказал ли он еще что-нибудь перед спуском? Наполовину уверен я лишь в том, что напоследок Мальке искоса, через левое плечо, взглянул на мостик. Присев, он полил себя водой; красная, как знамя, ткань гимназических спортивных трусов сразу потемнела, правая рука подобрала авоську с консервными банками; а что с железякой? На шее ее не было. Может, он ее незаметно выкинул? Какая рыбина принесет мне ее со дна морского? Бросил ли он еще какую-то фразу через плечо? Или вверх, обращаясь к чайкам? Или же к берегу, к судам на рейде? Проклял ли он всех на свете грызунов? Вроде бы я не слышал, чтобы он сказал: «Пока, до вечера!» Он ушел под воду головой вперед, отягощенный двумя консервными банками: за затылком последовали округлившаяся спина и зад. Белая нога канула в пустоту. Вода над люком вернулась к привычной безмятежной игре.

Я убрал ногу с открывалки. Я и открывалка остались на палубе. Мне бы сразу сесть в лодку, отдать концы и отчалить: «Он и без открывалки справится», но я не сдвинулся с места, считая секунды вслед за землечерпалкой, которая вела за навигационным знаком свой отсчет, перебирая движущуюся ленту с ковшами, напряженно следил: тридцать две, тридцать три ржавые секунды. Тридцать шесть, тридцать семь вычерпывающих грязную жижу секунд, сорок одна, сорок две плохо смазанные секунды, сорок шесть, сорок семь, сорок восемь секунд поднимала землечерпалка свои ковши, опорожняла их и вновь с силой опускала в воду, углубляя фарватер на подходе к порту Нойфарвассера и помогая мне засекать время: Мальке уже должен был достичь цели, добраться — с консервными банками, но без открывалки, без железяки или с нею, дарующей радость и разочарование, — до лежащей под водой радиорубки бывшего польского тральщика «Рыбитва».

Мы не условились насчет сигналов, но ты мог бы постучать мне. Я еще и еще раз дал землечерпалке отсчитать по тридцать секунд. Как говорится, по здравом разумении, он уже должен был… Меня сбивали с толку чайки. Они выкраивали в воздухе между посудиной и небом причудливые фигуры. Но внезапно, без видимой причины, они улетели, и их отсутствие еще больше сбивало меня с толку. Я принялся колотить в палубу сначала своими каблуками, потом сапогами Мальке. С каждым ударом отскакивала пластинками ржавчина, крошился и плясал по палубе известковый чаячий помет. Пиленц с консервной открывалкой в колошматящем кулаке орал: «Вылезай! Ты открывалку наверху забыл, открывалку…» После беспорядочного, потом ритмичного стука и криков воцарялись паузы. Морзянкой я, к сожалению, не владею, поэтому выстукивал только: два-три, два-три. Охрип: «От-кры-вал-ка! От-кры-вал-ка!»