Стенающий колодец - Монтегю Родс Джеймс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Лучше бы я сделал сегодня, – добавил отец. – Не люблю ненужный риск».
«Папа, – спросил я, – ты что, завтра пойдешь в собор?»
Он посмотрел на меня как бешеный – таким я его еще никогда не видывал. Он всегда был таким добрым, мой бедный отец.
«Мальчик мой, – говорит он, – надеюсь, ты не подслушиваешь, о чем сплетничают старшие, – это не честно и не порядочно. А что я собираюсь или не собираюсь делать завтра в соборе, тебя не касается. И, если я вдруг увижу, что ты после работы болтаешься там, я надеру тебе уши и отправлю домой. Ты понял?»
Ну, я, конечно, попросил прощения и тут же отправился к Эвансу и изложил свой план. В углу трансепта была лестница, по которой можно было подняться в трифорий – дверь там всегда была открыта, а если и закрыта, то мы знали, что ключ от нее хранится под половиком. И мы придумали, что, как только покончим с музыкой и остальные мальчишки уберутся, проскользнем вверх по лестнице в трифорий и оттуда все и увидим.
Ночью, когда я спал так крепко, как только мальчишки могут спать, меня вдруг разбудила собака. Она залезла ко мне в кровать, и я сразу понял, что сейчас все начнется снова, потому что она была очень перепугана. Через пять минут раздался плач.
Не могу передать вам словами, на что он походил. И еще он был совсем близко… ближе, чем раньше, и что странно, мистер Лейк… вы ведь знаете, какое эхо на площади, особенно, когда стоишь в стороне. Так вот, от плача никакого эха не было. Но, как я уже говорил, в ту ночь он раздавался почти рядом, и я сильно испугался, а потом я испугался еще сильнее, потому что услышал, как в коридоре что-то шуршит. От страха я чуть не умер, но тут собака приподняла голову, и снаружи кто-то зашептал, и тогда я громко рассмеялся, потому что понял, что это папа с мамой, которых тоже разбудил шум.
«Что бы это могло быть?» – спрашивает мама.
«Тихо! Понятия не имею, – отвечает отец обеспокоенным голосом, – не разбуди ребенка. Надеюсь, он ничего не слышал».
Зная, что они рядом, я осмелел и, выскочив из кровати, бросился к своему окошку – оно выходило на площадь, – но собака моя еще глубже забилась в постель, а я выглянул наружу. Сначала я ничего не видел.
А потом прямо в тени от контрфорса я заметил два красных пятна – тусклых, – и это не походило ни на лампу, ни на огонь, они просто выделялись на фоне темноты.
И только я их заметил, как в окне в доме слева засветился огонек, и он стал двигаться – кого-то тоже разбудил плач. Я посмотрел туда, а когда перевел взгляд обратно, красные точки исчезли и, сколько я не вглядывался в темноту, больше не появились.
И в это мгновение меня снова охватил ужас: кто-то прижался к моей голой ноге. Но это была собака, она вылезла из кровати и, высунув язык, радостно скакала вокруг и вставала на задние лапы. Когда я увидел, какая она веселая, я тут же взял ее на руки, и мы улеглись спать.
Утром я признался маме, что собака ночует у меня в комнате. К моему полному изумлению, она спокойно восприняла мое сообщение.
«Вот как? – говорит. – Вообще-то, по справедливости тебя следует оставить без завтрака, раз ты сделал такое без разрешения, но мне кажется, ничего страшного в этом нет. Но в следующий раз спрашивай у меня разрешение, понятно?»
Чуть попозже я сказал отцу, что снова слышал кошек.
«Кошек? – говорит, и бросил взгляд на бедную маму, она закашляла, и он говорит: – Ах да, кошек. Я тоже их, кажется, слышал».
Это утро вообще было каким-то странным: не удавалось ровным счетом ничего. Органист заболел, а младший каноник забыл, что идет 19-й день, и подумал, что должно быть Venite[19], и через некоторое время заиграл вечерню в миноре. И поющие деканской стороны хора стали так смеяться, что не могли петь.
А когда дошли до псалма, солист никак не мог сдержать смех и сделал вид, что у него кровь идет из носа, и взял и сунул книгу мне, а я стихов на изусть не знал, а даже если бы и знал, то все равно не смог бы спеть. Да, пятьдесят лет назад дисциплина была строгая… альт, стоящий сзади, так меня ущипнул, что я это до сих пор помню.
Тем не менее как-то мы спели, но никому из хористов не захотелось ждать, когда присутствующий каноник – мистер Хенслоу – поднимется в ризницу, но я думаю, он не стал бы этого делать – ему было прекрасно известно, что впервые в жизни он прочитал не ту проповедь. Во всяком случае, нам с Эвансом без труда удалось пролезть по лестнице наверх, а там мы легли на живот и осторожно высунули головы прямо над древней гробницей. И только мы устроились, сторож закрыл сначала железные парадные двери, потом юго-восточный выход, а затем дверь в неф. Тут-то мы и поняли, что что-то происходит и посторонних внутрь не пускают.
Дальше из северного прохода вышли декан и каноник. Потом я увидел отца, старика Палмера и парочку самых лучших рабочих. Палмер разговаривал с деканом посередине хора. В руке у него был моток веревки, рабочие были с ломами. Все они явно нервничали. Вот поговорили они, и, наконец, декан говорит: «Ладно, хватит тянуть время, Палмер. Если вы полагаете, что население Саутминстера это успокоит, я согласен, но хочу вам доложить, что никогда в жизни я не слыхивал более идиотской чуши, причем от вас, человека, которого считал столь далеким от всякого рода выдумок. Вы согласны со мной, Хенслоу?»
Насколько я понял, мистер Хенслоу ответил что-то вроде: «Разве не говорят, мистер декан, не судите?..»
Декан фыркнул и двинулся прямиком к гробнице. Там он остановился, прислонившись спиной к ограде. Остальные стали осторожно подходить поближе. Хенслоу, который встал у южной стороны, почесал подбородок. Потом декан снова заговорил: «Палмер, – говорит, – как вам
