Тихий друг - Герард Реве

— По ночам звери обычно спят, — объяснил Сперман, так как бард наблюдал за тем, как он выуживает ботинки из ящика с углем, — но лучше убирать вещи с виду, когда ложишься.

Он сам с трудом понимал, что говорит, так сильно у него стучало в голове с похмелья.

— Не волнуйся насчет поезда, — продолжал он, — ты на него точно успеешь.

И все же Сперман не смог подавить в себе эту странную склонность усложнять, а не упрощать ход вещей:

_ Ты можешь остаться подольше, — заверил он барда охрипшим после попойки голосом, — я схожу за хлебом и пожарю яичницу.

Он не знал, что будет, если тот согласится. Но нет, барду обязательно нужно было успеть именно на тот поезд, потому что после обеда в учебном центре на севере страны пройдет «формообразующее собрание», на котором без него никак не обойтись.

И оба, не умывшись и не побрившись, пешком отправились на центральный вокзал. Сперман задумался, зачем он, собственно, пошел провожать барда. Может быть, сказал он себе, если бард пойдет один, то просто прогуляется, чтобы потом вернуться и позвонить в дверь. «А если я ушел, то дома никого нет, и открыть некому», продолжал Сперман разговор сам с собой. Он был доволен прозорливостью своих логических построений, это давало ему чувство безопасности, так что, несмотря на похмелье, по дороге на вокзал он делал всякие остроумные замечания. «Бард уедет и больше никогда не вернется, — думал он. — А если вернется, я его отравлю. Яд достать легко».

У барда, казалось, похмелья не было. Он продолжил разговор на ту же тему, жалуясь, как и вчера.

К тому же он напомнил о судьбе гомосексуала-альбиноса, играющего на баяне (аккордеоне).

— Я всегда сначала делаю черновик, — объяснил Сперман, — и внимательно перечитываю. Но не позже завтрашнего дня я отправлю письмо министру. И, знаешь, мне пришла в голову хорошая мысль, — добавил он, зевая от скуки и с трудом скрывая в голосе ненависть. — Расскажи об этом сегодня на собрании. Тогда мы, так сказать, примемся за дело с двух сторон. С двойной силой, так сказать.

Поезд, на который нужно было успеть барду, уже стоял на перроне, и они пришли более чем вовремя. Спермана вдруг охватило дикое желание жить. «Он уедет, — подумал Сперман. — Будет ужасно, если этого не случится. Но, может быть, жизнь не так жестока».

— Не пропадай! — уговаривал он барда, прощаясь. — Надеюсь, увидимся еще?

— Да, надо поддерживать связь, — заверил его бард, растворяясь в толпе пассажиров.

Вернувшись домой, Сперман почувствовал в комнате сильную вонь: если вдыхать ее долго, перестаешь замечать. Он проветрил комнату и порядочно ее выстудил, но огонь в камине занялся хорошо, а как только он закрыл окно, воздух быстро нагрелся.

Сперман помылся и побрился, убрал в комнате, приготовил бумагу и ручку и сел за письменный стол. Был ли прошедший вечер хорошим материалом для рассказа? Бард — это всего половина истории, потому что он еще жив. Мальчик со Стоофстеех, взявший из рук Спермана банковскую промокашку с адресом, — тоже половина, потому что неизвестно, увидятся ли они еще раз.

— Время покажет, — пробормотал он мрачно.

Нет, рассказа тут никак не получалось, потому что из двух полурассказов целого не смастеришь.

«Пойду-ка сначала хорошенько просрусь, — решил Сперман. — Это уж я заслужил».

Сперман решил сварить кофе, налил в кофеварку горячей воды, а кофе положить забыл — и только тут понял, что еще не совсем проснулся.

— И что теперь станет с миром? — произнес он вслух.

Варианта было три: пить, не пить или — лучше всего — начать новую жизнь, вознамерившись как можно больше работать. Последний вариант показался Сперману самым безопасным для общества и здоровья нации.

Карьеру писателя — если в случае Спермана вообще можно было говорить о карьере, — Сперман сделал на том, что убивал время на размышления, разглядывания, питие, и в итоге сочинял не рассказ или роман, а в лучшем случае письмо, в котором живым и пространным языком объяснял, почему его литературные труды развиваются медленно и как изменить мир к лучшему. За рассказ или роман можно было получить денег, пусть немного, но кое-что, а вот на письмо лишь уходило время и деньги за почтовую марку.

И это одиночество в придачу! В моменты трезвости Сперман осознавал, что сочинительство писем было столь же безнадежной, сколь и бесцельной попыткой контакта. «Это крик о любви, вот что», — уверял он себя.

Занимаясь искусством, можно — если чуточку повезет — завоевать признание, уважение, симпатию и щедрость богатых дам, в то время как сочинение писем превращает в объект насмешек, и любой готов тебя пнуть. «Может быть, я — изгой? — допрашивал сам себя Сперман. — Но как тогда получилось, что мое имя стоит в Эн Ци Кло Педии?» Его имя и вправду было в энциклопедии, пусть даже с пояснением всего в несколько строчек.

Если пить, то ничего не напишешь, это точно, и Сперман, как это часто бывало, сам себе запретил пить несколько суток.

Однако уже на следующий день, когда после обеда вроде бы стало солнечней и потеплело, дневной свет освещал все вокруг, но мир почему-то казался еще более безрадостным, чем обычно, Сперман не выдержал и сломался. Винная лавка была недалеко, и Сперман даже не потрудился закрыть дверь на своем этаже и не взял ключи, потому что дверь подъезда все равно всегда стояла приоткрытой, чтобы поставщики и клиенты мастерской по производству ремней, находившейся на втором этаже, могли зайти.

Он пошел в винную лавку на Аудеркеркспляйн за литром самого дешевого выдержанного женевера, но, взойдя на мост на Аудерзайдс Ахтербюрхвал, заметил одного мальчика: сперва тот шел навстречу, потом остановился недалеко от Спермана, чтобы изучить листок, который держал в руке. Вроде бы красивый мальчик, но было в нем нечто своеобразное, необычное, хотя с первого взгляда определить, что именно, Сперман не мог. Мальчик показался ему знакомым, но это могла быть игра воображения.

Но ведь это не…? Сперман слегка вздрогнул. Бумажка у мальчика в руках была того же формата, что и банковская с позавчерашнего вечера, и он по бумажке сверял номера домов…

Сперман находился вне поля зрения мальчика и потому мог спокойно его разглядывать. У мальчика были прелестные глаза и ресницы, а какие губы — изящной формы и глубокого влажного красного цвета! Но что это за круглые штуки у него на запястьях?..

Да-да: это должен быть мальчик со Стоофстеех, теперь Сперман был уверен. Бумажка была действительно той банковской квитанцией, но разве дневной свет мог так изменить мальчика, которого Сперман впервые увидел ночью, при свете фонарей? На какое-то мгновение он даже допустил такую неправдоподобную мысль, что мальчик со Стоофстеех передал бумажку другому — дружку или братику, похожему на девочку.

Он увидел, что взгляд мальчика остановился на номере его, Спермана, дома. И тогда он решил, что пора действовать и подошел к мальчику.

— Это ты, кажется, — сказал он, стараясь говорить как обычно, но голос у него немного дрожал.

— Да, я вижу, — ответил мальчик, в свою очередь таким вот эллиптическим манером давая Сперману понять, что узнал его.

Голос у мальчика был почти такой же, каким Сперман запомнил со времен на Стоофстеех, однако в этот раз Сперман расслышал в нем некую стеснительную или нежную нотку, которая свидетельствовала о желании отдаться или подчиниться. Это новое и незнакомое в голосе на мгновение погрузило Спермана в пучину страсти, но он сразу же собрался: следует быть осторожным.

Между тем Сперман разглядывал мальчика вблизи. Тот был похож на мальчика со Стоофстеех, только казался теперь худощавей и моложе. Было тепло почти жарко, и мальчик был одет легко: белая майка, а поверх нее — ярко-красная хлопковая рубашка с распахнутым воротом. И еще тонкие, с тщательно отглаженными стрелками брюки цвета хаки. Штанины были коротковаты, и Сперман видел голые щиколотки: мальчик был в сандалиях на босу ногу. На правой щиколотке было несколько металлических колец. Тут Сперман взглянул на его руки: на одном только правом запястье мальчик носил три браслета.

У него были прекрасные, густые, темно-русые волосы, слегка вьющиеся на затылке. В левом ухе висела длинная сережка с красным камешком.

Лицо мальчика было удивительно, по-детски моложавым, и безусловную, почти девичью красоту подчеркивал матовый мягкий цвет лица. У Спермана появилось подозрение: может, он… накрашен? И эти губы, пусть даже слегка, подведены помадой?

«Почему в жизни все так бесконечно сложно, — спросил себя Сперман, — во всяком случае, не так просто, как хотелось бы?» Это был тот же позавчерашний мальчик, но он был совсем другой, совсем не принц его мечты, которого Сперман короновал в своих воспоминаниях. «В следующий раз хорошенько рассматривай товар, прежде чем делать заказ», — подумал он.