Философ - Джесси Келлерман

– Ну, давай, – сказал брат.

Мне этого совсем не хотелось, однако он подначивал меня, пока я не нажал на курок – безрезультатно. Ружье стояло на предохранителе. Крис захохотал, я расплакался, бросил ружье и убежал наверх.

В ту осень он начал ходить с отцом на охоту – на белохвостых оленей, – то было одно из немногих занятий, которым они могли предаваться вместе, не переругавшись. Возможно, сама его смертоносность заставляла каждого умерять свой нрав, а кровь и разодранная плоть животных служили достаточным напоминанием о том, к чему способны привести опрометчивые поступки. Они уходили из дома еще до рассвета, возвращались затемно – с потрескавшимися губами и слипшимися волосами – и несколько дней после этого общались на частоте, принимать которую ни я, ни мать не умели. От меня оба вопиющим образом отгораживались, и это усиливало мое ощущение чуждости.

Глядя, как Эрик снимает с верхней полки одного из библиотечных шкафов деревянную шкатулку, я снова испытал страх, который напал на меня многие годы назад от мысли, что сейчас я пробью дырку в подвальной стене.

– Вот, – сказал он.

Сделанная из темного полированного ореха шкатулка могла содержать все что угодно: коллекцию бабочек, игральные карты, набор для химических опытов. Запор ее поблескивал.

– Открой.

Внутри шкатулка оказалась выстлана зеленым бархатом, похожим на тот, что был подклеен к пьедесталу моего полу-Ницше, но лучшей выделки, более мягким. Дуло у пистолета было узкое и торчало из патронника, точно кость из плоти. У основания рукоятки виднелся какой-то оттисненный знак, слишком потертый, чтобы его разобрать.

– Не знаю, стреляет ли он еще, – сказал Эрик. – Вещь-то старая.

Я провел пальцами по бархату и с трансгрессивным трепетом извлек пистолет из шкатулки.

Каждый из нас – homo faber[18], человек, который изготавливает орудия и использует их, и у каждого орудия имеется свое, только ему присущее предназначение. И когда в некотором конкретном объекте оно явлено с редкостной ясностью, мы испытываем почти неодолимое желание применить объект по этому назначению. Так вот, точно так же, как книги созданы для чтения, а торты – для поедания, оружие создано для стрельбы, и хоть я вот уж двадцать три года никакого оружия в руках не держал, холодок металла пронизал меня внезапным и жутким желанием что-нибудь уничтожить. Испугавшись, я вернул пистолет на место, отдал шкатулку Эрику и отступил на шаг от него и от этого.

– Видишь? – Он указал на оттисненный знак, провел по нему пальцем. – S. И еще S.

Я молча смотрел на него.

– Ее отец был в австрийской армии важной шишкой.

– Он делал музыкальные инструменты.

– Ну да. А еще мины. – Эрик фыркнул. – На чем они, по-твоему, состояние-то сколотили? На пианино?

Я молчал.

– Прости, что подпортил твое представление о ней.

– Она ни в чем не виновата, – ответил я. – Она была ребенком.

– Ага. Тоже верно.

Молчание.

– Вы ничего у тех девушек не брали? – спросил я.

Он уставился на меня.

– Одна из них… та, у которой… – я указал себе на живот, – бушевала, кричала, что вы у нее что-то украли.

Он еще какое-то время молча смотрел на меня, потом подошел к книжному шкафу. Чтобы вернуть шкатулку на место, ему пришлось приподняться на цыпочки.

– Она сказала… Ха!

– Да.

– И что же я украл?

– Не знаю. Но разозлилась она сильно.

Он усмехнулся:

– Да ну?

– Я серьезно. Она мне шею едва не свернула.

– Ну, – произнес он, поворачиваясь ко мне, – я на этот счет без понятия.

Я молчал.

– В комнате у нее бардак. Не знаю, чего она там искала, но, скорее всего, оно на полу валялось. – Он взглянул на напольные часы: – Похоже, скоро она не спустится, а?

Я покачал головой.

– Скажи, что я заходил.

Я кивнул.

– Не провожай меня, – сказал он. – Дорогу я знаю.

В ту ночь мне приснилась лесная поляна. Я видел какое-то движение за тусклой листвой и испытывал страх, потому что не понимал, кто я – охотник или дичь.

Глава четырнадцатая

Реакция Альмы на сообщение о визите Эрика была огорчительно безразличной.

– За деньгами приходил, не иначе. – Спасибо, что не пустили его ко мне, пока я отдыхала. В дальнейшем буду заранее оставлять вам чек для него. Так вы сможете сразу выдавать ему деньги, это избавит вас от необходимости его развлекать.

– Да я его всего-навсего тортом угостил.

– И в результате для послеполуденного чая торта у нас нет. Стыд и позор, мистер Гейст.

– Вы это о чем?

– Посмотрите сами.

Я приподнял пластиковый колпак, «Захера» под ним не оказалось.

– Но со вчерашнего дня оставалось предостаточно.

– Скорее всего, он стянул остаток торта, когда вы отвернулись, – сказала она. – Вполне в духе моего племянника.

– Поверить не могу.

– Терпение, мистер Гейст. Старая женщина способна прожить один день и без сладкого. Так вы хотели просить меня о чем-то.

Я ее почти не слушал – пыхтел от гнева.

– Мистер Гейст.

– Прошу прощения?

– Вы что-то такое говорили пару дней назад. Однако углубляться мы в это не стали.

– А. Ну да. – И я рассказал ей о том, что мать попросила меня приехать домой, назвав это воссоединением семьи. – Я ответил, что должен сначала отпроситься у вас.

– Поезжайте, конечно. Хотя считаю необходимым отметить, что чрезмерного энтузиазма эта поездка у вас не вызывает.

– Нет.

– В таком случае, если вам хочется уклониться от нее, вы можете использовать меня в качестве отговорки.

– Вообще-то, съездить надо бы… – неуверенно произнес я.

– Ну, стало быть, решено.

– Это всего пара дней.

– Из-за меня, пожалуйста, не спешите. Я вполне способна управиться и без вас. – На лице ее появилась полуулыбка. – Вы редко говорите о вашей семье.

Я пожал плечами.

– Могу я спросить – почему?

– Ничего личного. Просто они не очень интересные люди.

– Вы слишком немногословны.

– Да нет. Просто они никогда не видели Виттгенштейна. И даже не знают, кто он такой.

– Они произвели вас на свет, мистер Гейст.

– До сих пор не понимаю, как им это удалось.

Она помолчала, ожидая, не добавлю ли я чего-то еще. Но я тоже молчал, и она сказала:

– Разумеется, ваши дела – это ваши дела.

Интонация Альмы переменилась. Возможно, моя жеманная сдержанность рассердила ее – она-то многое рассказала мне о своем прошлом. Или слова эти она произнесла от души, а то, что я услышал в ее голосе, было сочувствием. Так или иначе, пригодный для откровенностей миг миновал, и мы заговорили о вещах более для нас обоих приятных.

Эрик начал приходить за деньгами раз в неделю. Невозмутимость, с которой относилась к этому Альма, уязвляла меня настолько, что я стал, едва услышав, как он поднимается по ступеням веранды, удирать из дома через заднюю дверь. Если я не успевал убраться вовремя, то получал приглашение посидеть с ними, а это было для меня худшей из пыток. Я молчал, считая минуты, и наконец, придумав какой-нибудь предлог, уходил в свою комнату, ложился, накрывал ухо подушкой и растравливал досаду попытками подсчитать, сколько же денег она отдала ему за многие годы. Скажем, в среднем сто долларов в неделю, за… ну, выбери любое число… за пятнадцать лет… получалось около 80 тысяч – сумма попросту немыслимая, особенно если учесть, что он всего-то и делал, что руку за деньгами протягивал. Мы со служанкой, по крайней мере, отрабатывали то, что получали. Да и зачем ему столько денег, если, конечно, он не наркоман? С этим необходимо покончить, это неправильно, нехорошо – и для него, и для нее, и для кого бы то ни было еще. Но тут я одергивал себя: кто ты такой, чтобы указывать ей, как она должна тратить свои деньги, что за дерзость и даже наглость? Да, но, как человек, желающий Альме добра, я не мог сносить столь бесстыдное злоупотребление ее щедростью.

Так я и ходил по кругу.

Думаю, особенно досаждало мне то, что Альма оживала в его присутствии, становилась, по крайней мере на недолгое время, положительно кокетливой. Лесть Эрика была настолько очевидно лживой, что я не мог понять – как может женщина такого ума, такой утонченности клевать на нее. Мне было больно смотреть на это. Шли недели, я проводил все больше времени, наблюдая за ними, и начинал понимать, почему мне не удается составить представление о личности Эрика: у него таковой не имелось. Он реагировал только на непосредственные раздражители, да и из них лишь на те, что могли способствовать осуществлению его желаний. Ему нужны были деньги Альмы, и для того, чтобы получить их, он готов был преобразиться в кого угодно. Если на нее нападало настроение пококетничать, он отвечал ей кокетством. Если она замыкалась в себе, он становился мягким и сдержанным. Его способность с такой быстротой прилаживать свои настроения к ее доказывала мне, что никакого внутреннего содержания у него просто-напросто нет. Я бы навряд ли смог проделывать все то. Я был личностью, обладал независимым умом, а его хамелеонские дарования во мне отсутствовали. Но опять-таки, как ему удавалось дурачить ее? А вернее сказать, почему она позволяла себя дурачить? Я измучил себя этим вопросом. И бесконечно сравнивал себя с ним. Я был книгой, он – кинофильмом. Чем дольше я так и этак вертел в голове эту метафору, тем более уместной она мне представлялась. Эрик был – сплошная поверхностность, я обладал глубиной. Он предлагал простое, пассивное развлечение, я требовал усилий и сосредоточения. Я был тонок там, где он был тривиален, проницателен там, где он – непроходимо глуп и т. д. и т. п.; я ублажал себя такого рода самодовольной иронией, но лучше мне от этого не становилось ни на йоту. Потому что я видел, как смотрит на него Альма, и закрывать на это глаза не мог. Как не мог и надеяться, что Эрик сгинет куда-нибудь сам собой, – и потому с неохотой пришел к заключению, что я в который раз переоценил собственную значительность и недооценил человеческую способность к самообману. Иногда бывает, судя по всему, так, что женщина просто нуждается в дешевых развлечениях.