...ское царство - Виталий Амутных

— Перестань нести… ерунду, — едва не срывается Гариф.

— А что? А что? — голос Наташи становится пронзительным, она отступает от окна. — Что ты предлагаешь? Молчишь? Ничего? Я, конечно, могу пойти мыть лестницы в подъезде… или еще… не знаю что… Но я так жить не хочу! И, если ты не можешь обеспечить семье человеческий прожиточный минимум, то какие у тебя могут быть претензии? Какие ты можешь иметь права на меня?

Гариф поднимает голову и некоторое время молча смотрит на свою подругу жизни.

— Что ж, никаких прав я на тебя не имею. Да, наверное, и не хочу иметь. Настя останется со мной. А ты, коли хочешь, — скатертью дорога, — отправляйся на все четыре стороны. В Англию.

— В Австралию.

— Тоже хорошо. Там страусы эму живут.

— Представь себе, живут там не только страусы, — Наташа старается казаться насмешливой, но по напряженности лица видно, что в голове ее происходит какая-то закомуристая аналитическая работа. — Постой, ну что мы, дикари? — меняет она тон своей речи на вкрадчиво-доверительный. — Неужели нельзя обо всем договориться по-хорошему?

Наташа приближается к креслу мужа, присаживается было на подлокотник, но тут же отказывается от этой повадки, возможно, показавшейся ей слишком фривольной для данного случая, и спешно перебирается на рядом стоящий стул. Опять возникает онемелый антракт, за время которого женщина все ловчится поймать взгляд супружника, чтобы точнее подобрать ноту беседы к его сиюминутному состоянию. А Гариф тем временем занят сосредоточенным изучением ногтей на своих руках. Наташа вздыхает, встает, делает несколько шагов по комнате и вновь опускается на стул.

— Я тебе за все очень благодарна, — вновь пускается она в плетение словес, — но ничего в этом мире не может длиться вечно. Что поделаешь! Да и вообще: тысячи, миллионы людей ежедневно разводятся, — и прекрасно. А я даже квартиру тебе оставляю… Какие-то деньги мне, конечно, нужны будут для начала… но ты тоже сейчас на нуле, так что, все равно придется продавать и мебель, и… сам понимаешь. А что это за машина сумасшедшая у тебя появилась?

— Это чужая машина.

— Да мне уже сказали, чья она. Машина такая на весь город одна. А кто эта Роза Цинципердт? Твоя любовница? — хитро щурится Наташа, точно вытаскивая из колоды козырную карту.

— Партнер.

— Сексуальный? — с игривым ехидством уточняет она.

— Тебе-то теперь какая разница? — жалко обороняется Гариф.

— Да ровным счетом никакой. Просто хотела поздравить, — не унимается язвить Наташа, задетая нечаянной ревностью. — Конечно, гурией ее не назовешь, но деньги, видать, водятся. Опять же вот, на умопомрачительном авто дает покататься, да?

— Ничего, ты теперь миллионера подцепила…

— Никого я не цепляла.

— Ну, так он тебя подцепил. Миллионер, он тебя еще не на таком авто прокатит! Ты и прежде в этой жизни не надрывалась, а теперь и вовсе все твое житье будет сплошное катание.

— А ты уж и позавидовал.

— Отчего же не позавидовать? Мне всю жизнь своим горбом каждую копейку приходилось зарабатывать.

— Ой… мужик ты или кто?

— А ты кто, баба или девка по вызову? С которой один только спрос.

— Да что я, мало на этот дом, на тебя работала?

— Ты работала? Два раза в неделю обед из полуфабрикатов приготовить да тряпье в стиральную машинку запихнуть — это работа?

— Я-а… Я-а… — захлебываясь воздухом, вся трепещет Наташа, не находя надобных отравляющих слов. — Я с Настей… А с Настей кто занимался?!

— Вот еще бы ты и дочерью не занималась, — так давно бы уже пинок под задницу получила. И как меня, дурака, на тебя занесло. Жил бы один — и горя не знал.

— Да это я дура, думала ты мужик. А ты… козел! Ты козел, понял! Вот и будешь жить один! И трахать свою бегемотиху! Думаешь, я не помню, как ты мне рассказывал будто бы про своего знакомого: ему предлагают, мол, вокруг одной дамы повертеться… Я все помню! Не забыла!

— Слушай, пошла ты…

— Что?! Ах, так?! Хорошо. Сейчас Настя из школы вернется, — и мы уйдем. Разговор продолжим в суде.

— Настя? Я тебе, кажется, сказал: дочь со мной останется. Можешь цеплять своего миллионера и уматывать в Америку, в Австралию, к черту на рога, но Настя останется со мной!

— А я говорю, Настя поедет со мной!

— Ты не поняла меня. Если ты будешь ребенка впутывать в свои блядские игры, я тебе, суке, твою дурную крашеную башку нахер оторву.

— Ха-ха-ха! — кричит Наташа. — Ну оторви, оторви! Смотри, как бы я тебе твои потные яйца не оторвала, проститут!..

Они уже давно стоят на ногах, друг против друга, с распаленными красными физиономиями, осыпая друг друга потоками брани, и трудно сказать, что в большей степени владеет ими: агрессия или испуг.

— Проститут! Проститут! Подонок! — голосит Наташа.

И тут взбешенный супруг отпускает ей увесистую затрещину. Однако это средство оказывает на женщину бодрящее воздействие: закатываясь визгом, она бросается на своего обидчика… И без того малопривлекательная сцена перерастает уж вовсе в отвратительную потасовку. И, если Гариф в сей баталии все больше пытается ограничивать буянство своей прекрасной половины, то половина, уж всецело утратив контроль над собой, в неукротимом умоисступлении при помощи ногтей, зубов и кабацких поношений вновь и вновь ополчается на неприятеля.

Внезапно какие-то слабые всхлипы заставляют бойцов остановиться, почти единовременно они поворачивают головы на звук… На пороге с мокрым лицом, с портфелем в руке стоит Настя.

Кабинет в одном из особняков Розы Цинципердт. Помещение просторное, но мрачным его делают высокие панели стен из вишневого дерева и палисандровая мебель, массивная, резная, хоть и барская, но все равно бездушно канцелярская. Угрюмые римские шторы на окнах, цвета поблеклого старого золота и сапфировой синевы, опущены. Туманный хрусталь трех бронзовых люстр сеет искрошенный электрический свет на скучную помпезность интерьера.

За громадным письменным столом со столешницей, мозаично собранной из различных пород дерева, восседает Роза. Напротив нее, чуть в стороне от стола, несколько сиротливо приютился на стуле плешивый господин средних лет с легкой гепатитной желтизной в одутловатом лице. Комплекции он не тучной и не сухопарой, но и нездоровый цвет лица, и потная испарина на нем, да и общая дряблость фигуры говорит о не слишком справном его здоровье. Перед Розой на столе помимо чинно выстроившихся старинных письменных приборов, разбросано множество разнокалиберных бумаг, а ближе всего к ней находится красивое блюдо работы саксонских волшебников с остатками ассорти из холодных закусок и два бокала с прозрачным и темно-рубиновым питьем.

— Я слушаю, слушаю тебя, — небрежно бросает Роза, беря с блюда зажаренную в кляре крупную креветку и отправляя ее в широкий свой рот; тут же приходят в движение все жировые складки ее лица и той части тела, где обычно находится шея.

— Как я уже говорил, большинство бигсбордов на основных трассах города нами закуплены, и уже начата расклейка агитационных плакатов. Четыре из шести выходящих в нашем городе газет тоже наши. У Мони Фридкиса остается только «Телевизионная правда» и Вечерка. В течение трех последних месяцев по всему городу…

— Нет, дорогой Эмилий, все это ерунда. Что значит рекламные щиты? Что значит телеканалы? Это само собой разумеется. Нет, Миля, это не работа, нет. Мне нужны свежие оригинальные идеи. Ты понимаешь, золотые наши дни прошли, теперь наступило время нелегкое, пришла та самая конкуренция… Если раньше мы все объединялись в борьбе, то теперь поле расчищено, а плодоносные гектары этой нивы поделены между своими. Теперь со своими и воевать приходится. Потому что некоторые, вроде, вот, Фридкиса, слишком много о себе возомнили. Он, дерьмовоз, не помнит теперь, что это я позволила ему приобрести за копейку два завода, что это я практически подарила ему телевизионный канал, что только благодаря мне он свел дружбу с госсекретарем Соединенных Штатов, после чего одна из лучших израильских фирм заключила с ним пятигодичный контракт. Фридкис забыл, кто здесь хозяин. Теперь, надо думать, он сам хочет быть хозяином! Засранец! Лучше бы лечил свой геморрой, а то ходит, как… табуретка.

— Розочка, золотая, мы работаем…