В чреве кита - Хавьер Серкас

5

– Ну вот, все улажено, – объявил Марсело.

– Ты уверен? – спросил я в надежде, что он продолжит утешать меня.

– Само собой, – подтвердил он, зажав в уголке рта сигарету и внимательно разглядывая покрасневшими от дыма глазами серебряную зажигалку «Зиппо», от которой только что прикурил. – Я тебе говорил, что Мариэта не так плоха, как кажется. Иногда она проявляет свой характер армейского сержанта, но оно и понятно: если не проявлять, то ее сожрут.

Он улыбнулся, закрыл зажигалку и, положив ее на стол вынул сигарету из губ.

– Или мы сами ее сожрем. Одно могу сказать точно: она сделает все, что мы попросим, от имени факультета., В конце концов, это логично, не правда ли?

Он выдержал паузу и, подняв брови, посмотрел мне в глаза: это было недвусмысленное предостережение.

– Теперь только нужно, чтобы ты выполнил свою часть договора.

Во дворе ресторана «Касабланка» стояла жара. Часы показывали начало пятого, и на грязной от крошек скатерти оставались лишь тарелки из-под десерта, три пустые кофейные чашки, полная окурков пепельница и два высоких бокала с остатками виски; плетеный навес над нашими головами отбрасывал скудную тень – она лишь задевала край стола и едва защищала нас от безжалостного солнца, раскалившего землю и воздух, обращавший все в неверный дрожащий мираж.

Деканша только что ушла. Марсело говорил с ней в полдень в ее кабинете и убедил пойти с нами вместе пообедать. Это была неплохая идея, и обед обернулся победой. Марсело и деканша ни на минуту не закрывали рта, смеялись и вспоминали эпизоды своей юности с почти лишенным горечи юмором, явно пытаясь избегать ловушек, которые на каждом шагу им расставляла ностальгия. Деканша казалась совершенно иным человеком, нежели утром: она проявляла ко мне интерес, вела себя весело и доброжелательно, старалась включить меня в общий разговор. Что касается меня, то оказалось совсем несложно вытащить на свет божий сидящего внутри льстеца и хвастуна, чтобы снискать ее расположение. Мы почти не говорили об университете и тщательно обходили тему конкурса, но с самого начала нашего застолья по поведению деканши я заключил, что ее неприязнь ко мне со времен июньского скандала развеялась и что она склонна оказать мне поддержку на конкурсе, если кафедра сочтет это уместным. Думается, что только однажды я испытал чувство неловкости. Обед уже близился к концу, когда деканша с откровенностью, заставшей меня остолбенеть и которую (так я тогда решил) не оправдывала даже их давняя дружба с Марсело, патетически поведала нам о последних мгновениях жизни своего мужа. Она излагала события настолько четко и точно, что я подумал: «Наверняка она рассказывает это не в первый раз». А еще я подумал: «Похоже, она рассказывает уже не то, что помнит, а вспоминает то, что рассказывала прежде». Мне недоставало сострадания, чтобы угадать истину: в то время я еще полагал, что люди говорят о своих несчастьях потому, что для них это единственный способ привлечь внимание или вызвать сочувствие других; сейчас-то я знаю, что люди поступают так, чтобы избавиться от своего горя.

– Какого договора? – переспросил я.

– Как это какого договора? – занервничал Марсело. – Конкурс. Ты же еще не победил. Если деканша не будет ставить тебе палки в колеса, то это еще не значит, что ты победил. Если заявку отошлют сейчас, то конкурс будет объявлен в декабре или январе. Вряд ли переизбрание состоится до лета, а скорее всего, пока то да се, оно отложится до декабря будущего года. Это означает, что у тебя более чем достаточно времени, чтобы подготовиться, как следует. И, к слову, тебе будет совсем не вредно тиснуть пару-другую статеек. Кстати, как там дела с Мартинесом Руисом?

– Хорошо, – произнес я, поднимая портфель с пола и раскрывая его, чтобы достать набросок статьи. – Я собрал весь материал, но еще не начинал редактировать.

– Когда тебе сдавать?

– В ноябре.

– Ну и не думай пока о редактуре, черт возьми! Если ты сдашь статью в январе, значит, ты сдашь ее в январе. И ничего страшного не случится. Самое главное, чтобы не получилась чушь собачья, а для этого надо работать без спешки. Festina lente, юноша, festina lente.[6] Ты принес черновик?

Я подал ему записи. Марсело неторопливо глотнул виски и, вглядываясь в бумаги, пробормотал:

– Посмотрим, какие глупости ты накропал.

Пока Марсело изучал набросок, я закурил сигарету и бесцельно окинул взглядом дворик. Еще недавно все столики были заняты, а сейчас, кроме нашего и еще двух, все остальные освободились. Неподалеку от нас, также стараясь укрыться под навесом, компания преподавателей биологии – один из них, высокий, малокровный и с перевязанной левой рукой, войдя, подошел к Марсело поздороваться – вела неспешную беседу в послеобеденной дреме. Чуть подальше, около тростниковой изгороди, замыкающей дворик, только что уселись мужчина и женщина. Женщина была молода, очень светловолоса, очень красива, с огромными ясными глазами и эффектными ресницами. Мужчина сразу же показался мне знакомым, особенно его лицо, одно из тех лиц, которые, даже если ты их никогда не видел, смутно напоминают образ из запутанного сна: большое и костистое, увенчанное ухоженными усами, с опасной улыбкой обольстителя, отнюдь не смягчающей жесткие черты. Поскольку в «Касабланке» часто обедают актеры со студии телевидения Сант-Кугата, я подумал, что усатый тип, дорого одетый и к тому же намного старше девушки, явно из их числа. Я все еще старался вспомнить его, когда Марсело прервал мои размышления.

– И правда глупости, – вынес он свой вердикт, не поднимая глаз от бумаг и пытаясь, не выпуская сигареты, неуклюжей детской рукой нашарить на ощупь бокал с виски.

Он чуть было не опрокинул его, но все же удержал. Когда Марсело подносил виски к губам, упавший через сень ветвей солнечный луч пронизал жидкость: казалось, в бокале вспыхнул миниатюрный пожар, алый и стремительный.

– Гляди, Томас, – упрекнул меня Марсело, перебирая листки, и на миг показалось, что он спорит сам с собой. – Мартинес Руис вовсе не великий романист. Что есть, то есть. Я не говорю, что он плохой писатель: он хороший писатель, но романист плохой. Вот Бароха хороший романист, но плохой писатель. Как Дюма. Это две разные вещи, и тут уж ничего не поделаешь. Вспомни, что говорил Хемингуэй о Достоевском: он пишет не как мастер, но все написанное им живет. А с Мартинесом Рунсом происходит противоположное: он пишет, как мастер, но почти все написанное им мертво. Писатель – это ремесленник, романист же – изобретатель. Очень трудно найти хорошего ремесленника, почти столь же трудно, как найти хорошего изобретателя. Если удается в одном человеке обнаружить и то и другое, то это чудо. Флобер был почти чудом, Хемингуэй, на свой лад, тоже чудо, хотя и в меньшей степени! Но не Мартинес Руис, ради бога! И имей в виду, что «Воля» не кажется мне плохим романом, в любом случае это лучшее, что он создал. Короче, будет лучше, если ты оставишь в стороне формальный анализ, это уже тридцать лет назад сделал мой земляк Бесер.

– А мне что тогда делать?

Марсело снова уставился в мои записи и, казалось, на минуту задумался, но тут же поднял загоревшиеся вдохновением глаза. Его взгляд, скользнув по моему лицу, потерялся в зелени ветвей. Жестом декламатора Марсело обвел рукой с бокалом виски дворик «Касабланки».

– «Генеалогия Антонио Асорина», – провозгласил он издевательски-напыщенным голосом. – Как тебе такое название?

Со слабой улыбкой я пожал плечами.

– Да нет, я серьезно, – уточнил Марсело. – Вот этим тебе и следует заниматься, хотя бы потому, что больше это никому не пришло в голову. И, кроме всего прочего, это интересно. Я хочу сказать следующее: мы знаем, что Антонио Асорин, главный герой «Воли» – интеллектуал, страдающий от mal du siucle,[7] мы знаем, в чем эта болезнь состоит: в избыточной интеллектуальности, ведущей к абулии, к невозможности действовать; мы даже знаем имена теоретиков, распространивших эту болезнь: Нордау[8] во Франция, Альтамира[9] и Хенера[10] в Испании.» Очень хорошо. Но нам почти ничего не известно о предшественниках персонажа, о предках Антонио Асорина, так сказать, а ведь невозможно узнать правду о ком-либо, не зная его родителей. Попутно отметим, что это правило действует как в литературе, так и в жизни. В любом случае, Мартинес Руне ничего не выдумывает, запомни, он не изобретатель, а ремесленник. Все говорят о «Пио Сиде» Ганивета.[11] И это правильно. А что ты мне скажешь об Антонио Рейесе и Нарсисо Арройо у Кларина[12] или о героях романов Альтамиры, особенно о Гильермо Морено из «Обреченности»? Уж не говоря о тех, кто были не предшественниками, а братьями Антонио Асорина. Само собой, следовало бы учесть и другое: некоторые рассказы Сильверио Ланса или Эмилио Бобадильи, какой-нибудь роман Томаса Карретеро или Франсиско Асебаля… Откуда мне знать? В конце века появилось множество рассказов, где действуют растерявшиеся и нерешительные интеллектуалы. Такова мода. А всякая мода, это уже доказано, приходит (или приходила) из Парижа.