Возвращение Дон Кихота - Гилберт Честертон

– А я никак не предполагал, – сказал Сивуд. – Более того, я считал это невозможным. Чтобы такая бутафорская армия… нет, любой культурный человек скажет, что их оружие устарело!

– Скажет, – согласился Иден. – Ведь культурные люди не думают. Образование в том и состоит, чтобы узнать, принять и больше не думать. Так и тут. Мы выбрасываем копье, потому что ружье сильнее, потом отказываемся от ружья, этого варварского пережитка, и удивляемся, когда нас проткнут копьем. Вы говорите, мечи и алебарды теперь не годятся. Они очень хорошо годятся, если противник безоружен. Вы говорите, оружие устарело; все ж это оружие, а наши политики только и делают, что от оружия отказываются, словно их охраняет кольцо невидимых копий. И так во всем. Мы путаем свою утопию, которой никогда не будет, с викторианской безопасностью, которой уже нет. Ничуть не удивлюсь, что бутафорская алебарда сбила их с помоста. Я всегда считал, что для переворота достаточно ничтожной силы, если противник вообще не умеет своей силой пользоваться. Но у меня не хватало смелости. Тут нужен не такой человек.

– Конечно, – сказал лорд Сивуд. – Мы не унизимся до драки.

– Вот именно, – сказал лорд Иден. – Дерутся смиренные.

– Я не совсем вас понимаю, – сказал лорд Сивуд.

– Сам я слишком грешен, чтобы драться, – сказал лорд Иден. – Только дети шумят и дерутся. Но кто не умалится, как дитя…

Неизвестно, понял ли его теперь родовитый викторианец, но больше он не объяснял, ибо глядел на дорогу, ведущую к воротам парка. Дорогу эту и ворота сотрясал тот радостный шум, о котором он говорил, и песня рыцарей, возвращающихся с поля боя.

– Я прошу у Херна прощения, – сказал великодушный Арчер. – Он сильный человек. Я всегда говорил, что Англии нужен сильный человек.

– Я видел силача в цирке, – припомнил Мэррел. – Наверное, многие просили у него прощения…

– Вы меня прекрасно понимаете, – незлобиво сказал Арчер. – Государственный деятель. Тот, кто знает, чего он хочет.

– Что ж, и сумасшедший это знает, – отвечал Мэррел. – Государственному деятелю хорошо бы знать, чего хотят другие.

– Дуглас, что с вами? – спросил Арчер. – Вы грустите, когда все радуются.

– Хуже радоваться, когда все грустят, – сказал Мэррел. – Оскорбительней. Но вы угадали, я не слишком ликую. Вот вы говорите, Англии нужен сильный человек. Я помню только одного, беднягу Кромвеля – и что из этого вышло? Его выкопали из могилы, чтобы повесить, и сходили с ума от радости, когда власть вернулась к слабому человеку. Нам не подходит твердая рука, революционная ли, реакционная. Итальянцы и французы оберегают свои границы и чувствуют себя солдатами. Повиновение не унижает их, властелин для них – просто человек, и правит он потому, что такое у него дело. Мы не демократы, нам диктатор не нужен. Мы любим, чтобы нами правили джентльмены. Но никто не вынесет власти одного джентльмена. Даже подумать страшно!..

– Ничего не пойму, – сказал Арчер. – Зато Херн знает, чего он хочет, и покажет этой швали.

– Дорогой мой, – сказал Мэррел, – миру нужны разные люди. Я не так уж люблю джентльменов, они все больше дураки. Но им долго удавалось править этим островом, потому что никто не знал, чего они хотят. Сегодня ошибутся, завтра исправят, никто ничего не заметит. Прибавят слева, прибавят справа, и все как-то держалось. Но ему обратного пути нет. Для вас он герой, для других – тиран. Аристократия тем и жива, что тиран не казался тираном. Он грабил дом и забирал землю, но не мечом, а парламентским актом. Если он встречал ограбленного, он спрашивал его о ревматизме. На этом и стояла наша конституция. Того, кто бьет людей, вспомнят иначе, прав он или неправ. А Херн далеко не так прав, как он думает.

– Да, – заметил Арчер, – вы не слишком пылкий соратник.

– Я вообще не знаю, соратник ли я, – мрачно сказал Мэррел. – Но я не ребенок. А Херн – ребенок.

– Опять вы за свое! – огорчился Арчер. – Пока он ничего не делал, вы его защищали.

– А вы его обижали, пока он был безвреден, – ответил Мэррел. – Вы называли его сумасшедшим. Очень может быть. Я сумасшедших люблю. Но мне не нравится, что вы перешли на его сторону, когда он стал буйным.

– Он слишком удачлив для сумасшедшего, – сказал Арчер.

– Только удачливый сумасшедший и опасен, – сказал Мэррел. – Потому я и назвал его ребенком; а детям оружия не дают. Для него все просто, он видит лишь белое и черное. С одной стороны – святое рыцарство, добрый порядок, иерархия, с другой – слепая анархия, варварство, гнусный хаос. Он победит, он уже победил. Он соберет свой двор, и свершит свой суд, и погасит мятеж, а вы не заметите, как началась поистине новая история. Прежде история мирила наших вождей; статуи Питта и Фокса[57] стоят бок о бок. Теперь вы кладете начало двум историям: одну расскажут победители, другую – побежденные. Власть имущие будут вспоминать праведный суд Херна, как мы вспоминаем суд Мэнсфилда. Мятежники будут вспоминать последнее слова Брейнтри, как мы вспоминаем последнее слово Эммета[58]. Вы творите новое – меч разделяющий и разделенный щит. Это не Англия, это не мы. Это Альба, герой католиков и чудище протестантов; это Фридрих, отец Пруссии, палач Польши[59]. Когда ваш суд осудит Брейнтри, вы и не заметите, что вместе с ним осудят многое из того, что сами вы любите не меньше, чем я.

– Вы социалист? – спросил Арчер, удивленно глядя на него.

– Я последний либерал, – ответил Мэррел.

Майкл Херн относился серьезно ко всем своим обязанностям, но вскоре все заметили, что к одной из них он относится со скорбью. Во всяком случае, это заметила Розамунда и угадала причину. В ней было много материнского – такие женщины часто привязываются к таким безумцам. Она знала, что он принимает всерьез, без капли юмора, внешние свои обязанности и может повести рыцарей в бой, а потом – вершить суд, ни разу не помыслив об опереточных королях. Она знала, что он может снять шлем и кирасу и надеть поверх зеленого камзола пурпурную мантию, не вспомнив о том, как любил менять форму германский император. Но сейчас он был не только серьезен. Во-первых, он очень много работал. День и ночь сидел он над книгами и бумагами, все больше бледнея от напряжения и усталости. Она понимала, что он должен приспособить феодальные законы, чтобы уладить нынешние беспорядки. Это ей нравилось; собственно, это ей и нравилось больше всего. Но она и не подозревала, что ему придется так много корпеть над старыми документами. Однако тут были и документы новые, самые удивительные, на каком-то из них она даже увидела подпись Дугласа Мэррела. Все это очень утомляло верховного судью; но Розамунда знала, что скорбь его вызвана другим.

– Я поняла, что с вами, Майкл, – сказала она. – Тяжело обижать тех, кого любишь. А вы любите Брейнтри.

Он обернулся через плечо, и ее поразило выражение его лица.

– Я не знала, что вы любите его так сильно, – сказала она.

Он отвернулся. Вообще он был резок на этот раз.

– Но я знаю о вас и другое, – продолжала она. – Вы будете справедливы.

– Да, – отвечал он. – Справедливым я буду. – И опустил голову на руки.

Из почтения к его разбитой дружбе она молча ушла.

Минуты через две он снова взял перо и принялся что-то выписывать. Но прежде он поглядел на высокий потолок зала, где он так долго работал, и взор его задержался на полке, куда он некогда вскарабкался.

Джон Брейнтри не питал почтения к романтическим карнавалам, даже тогда, когда их любила та, кого он любил; и уж никак не восхищался, когда к ним присоединились ужасы суда. Увидев символические топорики и пышные одежды, он преисполнился презрения, а презрение нельзя презирать, когда им защищается побежденный. Его спросили, не хочет ли он что-нибудь сказать суду, и он повел себя дерзко, как Карл I.

– Я не вижу никакого суда, – сказал он. – Я вижу людей, разрядившихся валетами и королями. Я не стану признавать разбойников за то, что они – ряженые. По-видимому, придется вытерпеть эту комедию, но сам я не скажу ничего, пока вы не притащите дыбу или испанский сапог, а там и разложите костер. Надеюсь, вы их воскресили. Человек вы ученый, и дадите нам подлинное средневековье.

– Вы правы, – серьезно сказал Херн. – Мы хотим восстановить средневековую систему, хотя и не во всех деталях, ибо никто не станет защищать во всех деталях какую бы то ни было систему. Однако вы не сделали ничего, что заслуживало бы сожжения. Такой вопрос даже и не вставал.

– Весьма обязан, – любезно сказал Брейнтри. – Нет ли тут лицеприятия?

– Где порядок? – гневно вскричал Джулиан Арчер. – Работать невозможно! Где уважение к суду?

– Но за поступки, которые могли повредить многим людям, – продолжал судья, – вы несете ответственность, и суд будет вас судить. Это не я говорю. Это говорит Закон.

И он взмахнул рукой, словно мечом, обрывая восторженные крики. Крики утихли, но молчание было таким же восторженным. А Херн продолжал ровным голосом: