Жан-Кристоф (том 2) - Ромен Роллан

Как-то раз в одном из "салонов" Кристоф встретился с пианистом, светским щеголем, которого он разнес в журнале и который стал его благодарить, показывая все свои белые зубы. Кристоф резко ответил, что благодарить его решительно не за что. Тот настаивал, многословно выражая свою признательность. Кристоф перебил его, заметив, что если статья так ему приятна, он, Кристоф, здесь ни при чем: отнюдь не с этой целью она писалась. И он повернулся к пианисту спиной. Пианист принял его за добродушного ворчуна и, посмеиваясь, отошел. Но Кристофу вдруг вспомнилось, что незадолго до этого он получил визитную карточку с выражением благодарности от другой своей жертвы, и он заподозрил неладное. Он бросился на улицу, купил в ближайшем газетном киоске последний номер журнала, отыскал свою статью, прочел ее. В первую минуту Кристоф опешил: уж не рехнулся ли он? Но тут его осенила догадка, и он, весь кипя, побежал в редакцию "Диониса".

Там он застал Вальдгауза и Маннгейма; они беседовали с приятельницей актрисой. Им незачем было осведомляться у Кристофа о цели его прихода. Он швырнул на стол номер журнала и, не давая себе времени отдышаться, яростно обрушился на них - кричал, обзывал их плутами, подлецами, фальсификаторами и изо всех сил колотил стулом об пол. Маннгейм пытался обратить дело в шутку. Кристоф хотел дать ему пинка, но Маннгейм, громко хохоча, загородился столом. А Вальдгауз обиделся. Чванный и надменный, стараясь перекричать Кристофа, он заявил, что не позволит разговаривать с собою в таком тоне, что Кристоф еще услышит о нем, и протянул ему свою визитную карточку. Кристоф швырнул ее в физиономию Вальдгаузу:

- Ломака! Я и без вашей карточки хорошо знаю, кто вы такой. Шалопай и фальсификатор... Вот вы кто! И вы думаете, я буду драться с вами?.. Хватит с вас хорошей порки!

Его голос был слышен на улице. Прохожие останавливались. Маннгейм закрыл окна. Гостья, ни жива ни мертва, хотела скрыться, но Кристоф загораживал выход. Мертвенно-бледный, задыхающийся Вальдгауз и что-то лепетавший, хихикавший Маннгейм пытались отвечать Кристофу. Но Кристоф не давал им слова вымолвить. Он обрушил на них град самых обидных ругательств, какие только мог придумать, и не ушел, пока не выложил все и не охрип окончательно. Вальдгауз и Маннгейм опомнились лишь после его ухода. Маннгейм очень быстро принял обычный самоуверенный тон: брань соскальзывала с него, как с гуся вода. Но Вальдгауз чувствовал себя оскорбленным: его достоинство было уязвлено; особенно унизительно было то, что скандальная сцена разыгралась при свидетелях. Никогда он этого не простит! Друзья хором поддакивали ему. Из всей редакции один Маннгейм не злился на Кристофа: он вволю позабавился; по его мнению, несколько ругательств были совсем недорогой ценой за то удовольствие, которое он получил. Препотешная вышла шутка: если бы даже Маннгейм стал ее жертвой, он все равно первый бы посмеялся. И он готов был как ни в чем не бывало пожать руку Кристофу. Но Кристоф оказался более злопамятным: он не отвечал на заигрывания Маннгейма. Последнего это ничуть не трогало: Кристоф был для него побрякушкой, вдосталь его позабавившей, и теперь ему не терпелось найти себе новую забаву. Между ним и Кристофом все было кончено, однако это не мешало Маннгейму, когда заговаривали о Кристофе, по-прежнему называть его своим закадычным другом. Быть может, он и сам этому верил.

Через два дня после разрыва с редакцией состоялась премьера "Ифигении". Это был полный провал. О самой поэме журнал Вальдгауза дал одобрительный отзыв, но ни словом не обмолвился о музыке. Зато другие газеты и журналы отвели душу. Они издевались, они улюлюкали. Пьесу сняли после третьего представления, но насмешки не умолкли так быстро. Критики были рады случаю поглумиться над Кристофом: "Ифигения" еще долго служила мишенью для бесконечных острот. Все прекрасно знали, что теперь Кристоф беззащитен, и пользовались этим. Единственной уздой для критиков было положение Кристофа при дворе. Хотя отношения с герцогом, после того как придворный музыкант не внял замечаниям его высочества, стали холодными, Кристоф по-прежнему время от времени посещал замок и пользовался, как казалось публике, официальным покровительством, скорее иллюзорным, чем реальным. Он сам постарался разрушить этот последний свой оплот.

Кристоф страдал от нападок критики. Она взяла под обстрел не только его произведения, но и новую форму искусства, не дав себе труда понять ее (легче ведь было окарикатурить ее, поднять на смех). Кристоф еще не достиг той степени мудрости, когда художник начинает понимать, что лучший ответ злобствующим критикам - не отвечать вовсе, продолжая творить. А он усвоил себе за последние месяцы дурную привычку опровергать несправедливые обвинения. Он написал статью, в которой не давал спуску своим противникам. Две благонамеренные газеты вернули ему статью, учтиво, но иронически извиняясь, что не имеют возможности ее напечатать. Кристоф заупрямился. Он вспомнил, что в городе была социалистическая газета, заигрывавшая с ним. Он был знаком с одним из ее сотрудников: им не раз случалось беседовать. Кристоф охотно встречался с человеком, свободно говорившим о властях, об армии, о гнете устаревших предрассудков. Но беседы эти быстро прекращались: социалист неизменно возвращался к Карлу Марксу, к которому Кристоф был глубоко равнодушен. К тому же Кристоф обнаружил в речах своего свободомыслящего собеседника - наряду с материализмом, которому он не особенно сочувствовал, - знакомую ему педантическую узость и деспотизм мысли, скрытое преклонение перед силой, своего рода милитаризм наизнанку. Все это звучало не так уж ново по сравнению с тем, что он изо дня в день слышал.

И, однако, именно этот человек и его газета пришли на ум Кристофу, когда перед ним захлопнулись двери других редакций. Он, конечно, понимал, что появление его статьи в социалистической газете произведет впечатление скандала: газета славилась своей резкостью и нетерпимостью и вызывала всеобщее осуждение, но Кристоф, не читавший ее, рассчитывал лишь на смелость ее идей, нисколько не пугавшую его, и не думал о грубости тона, который наверное оттолкнул бы его. Впрочем, Кристофа настолько возмутил молчаливый сговор других редакций, решивших погубить его, что он пренебрег бы всеми этими недостатками, если бы даже ему открыли на них глаза. Кристоф хотел показать, что с ним не так-то легко справиться. И он отнес свою статью в редакцию социалистической газеты, там его встретили с распростертыми объятиями. Статья была напечатана на следующий же день; газета в напыщенных выражениях извещала публику, что заручилась сотрудничеством молодого талантливого музыканта Крафта, как известно, горячо сочувствующего требованиям рабочего класса.

Ни этой заметки, ни своей статьи Кристоф не прочел: в это воскресенье он очень рано, еще до рассвета, отправился за город. На душе у него было светло. Глядя на восход солнца, он кричал, смеялся, выводил рулады, прыгал, танцевал. К черту редакцию, к черту критику! Наступает весна, снова вернулась к нам музыка небес и земли, самая прекрасная из всех. Долой мрачные концертные залы, удушливые и смрадные, долой надоедливых соседей и скудоумных виртуозов! К небу возносится чудесная песня шелестящих лесов; вновь по полям разлились пьянящие токи, выбившиеся из недр земли и воскреснувшей жизни.

Как только Кристоф, все еще оглушенный гудением весенней музыки и светом, вернулся домой, мать подала ему письмо, принесенное из замка в его отсутствие. Господина Крафта извещали, что ему предлагается явиться в замок сегодня утром. Но утро уже прошло - было около часа. Кристофа это нисколько не обеспокоило.

- Сегодня поздно, - сказал он. - Пойду завтра.

Но мать встревожилась.

- Нет, нет, разве можно так опаздывать? Ведь время назначено его высочеством; отправляйся сейчас же. Может быть, там какое-нибудь важное дело.

Кристоф пожал плечами.

- Важное? Жди от этих господ важных дел!.. Будет излагать мне свои взгляды на музыку. Страшно весело!.. Еще вздумает состязаться с Зигфридом Мейером [прозвище, под которым германские памфлетисты разумели императора (прим.авт.)] и покажет мне какой-нибудь "Гимн Эгиру"! Ну, я с ним церемониться не буду. Скажу ему без околичностей: "Занимайтесь политикой. Тут вы господин и повелитель, значит будете всегда правы. Но в искусстве как бы не так! Здесь вы предстанете пред нами без каски, без султана, без мундира, без денег, без титулов, без предков, без жандармов... Подумайте, черт возьми, что же от вас останется?"

Простодушная Луиза, не понимавшая шуток, всплеснула руками:

- Ты этого не скажешь! Ты помешался! Окончательно помешался!

Он любил пугать Луизу, пользуясь ее доверчивостью, подсмеивался над ней; мать разгадывала его игру лишь тогда, когда он придумывал какое-нибудь совсем уж невероятное сумасбродство.

Она повернулась к нему спиной.