Рассказы о патере Брауне - Гилберт Честертон

- Уилсон, отдайте их дежурному по этажу, - приказал Уинд слуге, протягивая ему письма. - А потом принесите мне брошюру о ночных клубах Миннеаполиса, вы найдете ее в пакете под буквой "Г". Мне она понадобится через полчаса, а до тех пор меня не беспокойте. Так вот, мистер Вэндем, предложение ваше представляется мне весьма многообещающим, но я не могу дать окончательного ответа, пока не ознакомлюсь с отчетом. Я получу его завтра к вечеру и немедленно позвоню вам. Простите, что пока не могу высказаться определеннее.

Мистер Вэндем, очевидно, догадался, что его вежливо выпроваживают, и по его болезненно-желтому мрачному лицу скользнуло подобие усмешки - он оценил иронию ситуации.

- Видимо, мне пора уходить, - сказал он.

- Спасибо, что заглянули, мистер Вэндем, - вежливо откликнулся Уинд. Извините, что не провожаю вас, - у меня тут дело, которое не терпит отлагательства. Феннер, - обратился он к секретарю, - проводите мистера Вэндема до автомобиля и оставьте меня одного на полчаса. Мне надо кое-что обдумать самому. После этого вы мне понадобитесь.

Трое вышли вместе в коридор и притворили за собой дверь Могучий слуга Уилсон направился к дежурному, а двое других повернули в противоположную сторону, к лифту, поскольку кабинет Уинда находился на четырнадцатом этаже. Не успели они отойти от двери и на ярд, как вдруг увидели, что коридор заполнен надвигающейся на них внушительной фигурой. Человек был высок и широкоплеч, его массивность особенно подчеркивал белый или очень светлый серый костюм, очень широкополая белая шляпа и почти столь же широкий ореол почти столь же белых волос. В этом ореоле лицо его казалось сильным и благородным, как у римского императора, если не считать мальчишеской, даже младенческой яркости глаз и блаженной улыбки.

- Мистер Уоррен Уинд у себя? - бодро осведомился он.

- Мистер Уоррен Уинд занят, - ответил Феннер. - Его нельзя беспокоить ни под каким видом. Если позволите, я его секретарь и могу передать любое поручение.

- Мистера Уоррена Уинда нет ни для папы римского, ни для коронованных особ, - проговорил нефтяной магнат с кислой усмешкой. - Мистер Уоррен Уинд чертовски привередлив. Я зашел вручить ему сущую безделицу - двадцать тысяч долларов на определенных условиях, а он велел мне зайти в другой раз, как будто я мальчишка, который прибежит по первому зову.

- Прекрасно быть мальчишкой, - заметил незнакомец, - а еще прекраснее услышать зов. Я вот пришел передать ему зов, который он обязан услышать. Это зов великой, славной страны, там, на Западе, где выковывается истинный американец, пока все вы тут спите без просыпу. Вы только передайте ему, что Арт Олбойн из Оклахома-сити явился обратить его.

- Я повторяю никому не велено входить, - резко возразил рыжий секретарь. - Он распорядился, чтобы никто не беспокоил его в течение получаса.

- Все вы тут, на Востоке, не любите, когда вас беспокоят, - возразил жизнерадостный мистер Олбойн, - но похоже, что на Западе подымается сильный ветер, и уж он-то вас побеспокоит. Ваш Уинд высчитывает, сколько денег пойдет на ту или другую затхлую религию, а я вам говорю: всякий проект, который не считается с новым движением Великого Духа в Техасе и Оклахоме, не считается с религией будущего.

- Как же! Знаем мы эти религии будущего, - презрительно проронил миллионер. - Я по ним прошелся частым гребнем. Запаршивели, как бродячие собаки. Была такая особа по имени София, ей бы зваться Сапфирой[1]. Надувательство чистой воды. Привязывают нитки к столам и тамбуринам. Потом была еще компания, "Невидимая Жизнь", - они утверждали, будто могут исчезать, когда захотят. И исчезли-таки, и сотня тысяч моих долларов вместе с ними. Знавал я и Юпитера Иисуса из Денвера, виделся с ним несколько недель кряду, а он тоже оказался обыкновенным жуликом. Был и пророк-патагонец, - он давно уже дал тягу в свою Патагонию. Нет, с меня хватит - отныне я верю только тому, что вижу своими глазами. Кажется, это называется атеизмом.

1 Сапфира - жена одного из членов первохристианской общины. Они с мужем утаили от общины часть своего имущества и были поражены смертью (Деяния Апостолов V, 1).

- Да нет, вы меня не так поняли, - пылко запротестовал человек из Оклахомы. - Я, похоже, ничуть не меньше атеист, чем вы. В нашем движении никакой сверхъестественной или суеверной чепухи не водится, одна чистая наука. Единственно настоящая, правильная наука - это здоровье, а единственно настоящее, правильное здоровье - уметь дышать. Наполните ваши легкие просторным воздухом прерий, и вы сдуете ваши затхлые восточные города в океан. Вы сдуете ваших великих мужей, как пух чертополоха. Вот чем мы занимаемся у себя на родине: мы дышим. Мы не молимся, мы дышим.

- Не сомневаюсь, - утомленно произнес секретарь. На его умном, живом лице ясно проступала усталость. Однако он выслушал оба монолога с примечательным терпением и вежливостью (в опровержение легенд о нетерпимости и наглости американцев).

- Никакой мистики, - продолжал Олбойн, - великое естественное явление природы. Оно и стоит за всеми мистическими домыслами. Для чего был нужен иудеям бог? Для того, чтобы вдохнуть в ноздри человека дыхание жизни. А мы в Оклахоме впиваем это дыхание собственными ноздрями. Само слово "дух" означает "дыхание". Жизнь, прогресс, пророчество - все сводится к одному: к дыханию.

- Некоторые скажут, что все сводится к болтовне, - заметил Вэндем, - но я рад, что вы хотя бы обошлись без религиозных фокусов.

На умном лице секретаря, особенно бледном по контрасту с рыжими волосами, промелькнуло какое-то странное выражение, похожее на затаенную горечь.

- А я вот не рад, - сказал он. - Но ничего не могу поделать. Вам, я вижу, доставляет удовольствие быть атеистами, поэтому вы можете верить во что хотите. А для меня... видит бог, я хотел бы, чтобы он существовал. Но его нет. Такое уж мое везение.

И вдруг у них мурашки побежали по коже они осознали, что к их группе, топтавшейся перед кабинетом Уинда, неслышно и незаметно прибавился еще один человек. Давно ли этот четвертый стоял подле них, никто из увлеченных разговором участников диспута сказать не мог, но вид у него был такой, будто он почтительно и даже робко дожидается возможности ввернуть что-то очень важное. Им, взбудораженным спором, показалось, что он возник из-под земли внезапно и бесшумно, как гриб. Да и сам он был вроде большого черного гриба, коротенький, приземистый и неуклюжий, в нахлобученной на лоб большой черной шляпе. Сходство было бы еще полнее, если бы грибы имели обыкновение носить с собой потрепанные бесформенные зонтики.

Секретарь удивился еще и тому, что человек этот был священником. Но когда тот обратил к нему свое круглое лицо, выглядывающее из-под круглой шляпы, и простодушно спросил, может ли он видеть мистера Уоррена Уинда, Феннер ответил по-прежнему отрицательно и еще отрывистей, чем раньше.

Священник, однако, не сдался.

- Мне действительно очень нужно видеть мистера Уинда, - сказал он. Как ни странно, это все, что мне нужно. Я не хочу говорить с ним. Я просто хочу убедиться, что он у себя и что его можно увидеть.

- А я вам говорю: он у себя, но видеть его нельзя, - проговорил Феннер с возрастающим раздражением. - Что это значит - "убедиться, что он у себя"? Ясно, он у себя. Мы оставили его там пять минут назад и с тех пор не отходим от двери.

- Хорошо, но я хочу убедиться, что с ним все благополучно, - упрямо продолжал священник.

- А в чем дело? - с досадой осведомился секретарь.

- Дело в том, что у меня есть важные, я бы сказал, веские причины сомневаться, все ли с ним благополучно.

- О господи! - в бешенстве воскликнул Вэндем. - Никак, опять суеверия!

- Я вижу, мне надо объясниться, - серьезно сказал священник. - Я чувствую, вы не разрешите мне даже в щелочку заглянуть, пока я всего не расскажу.

Он в раздумье помолчал, а затем продолжил, не обращая внимания на удивленные лица окружающих:

- Я шел по улице вдоль колоннады и вдруг увидел оборванца, вынырнувшего из-за угла на дальнем конце "Полумесяца". Тяжело топая по мостовой, он мчался навстречу мне. Я разглядел высокую костлявую фигуру и узнал знакомое лицо - лицо одного шального ирландца, которому я когда-то немного помог. Имени его я не назову. Завидев меня, он отшатнулся и крикнул. "Святые угодники, да это отец Браун! И напугали же вы меня! Надо же вас встретить как раз сегодня". Из этих слов я понял, что он учинил что-то скверное. Впрочем, он не очень струхнул при виде меня, потому что тут же разговорился. И странную он рассказал мне историю. Он спросил, знаком ли мне некий Уоррен Уинд, и я ответил, что нет, хотя и знал, что тот занимает верх этого дома. И он сказал: "Уинд воображает себя господом богом, но если б он слышал, что я так про него говорю, он бы взял и повесился". И повторил истерическим голосом несколько раз. "Да, взял бы и повесился". Я спросил его, не сделал ли он чего худого Уинду, и он дал очень заковыристый ответ. Он сказал: "Я взял пистолет и зарядил его не дробью и не пулей, а проклятием". Насколько я понял, он всего лишь пробежал по переулку между этим зданием и стеной склада, держа в руке старый пистолет с холостым зарядом, и выстрелил в стенку, точно это могло обрушить дом. "Но при этом, - добавил он, - я проклял его страшным проклятием и пожелал, чтоб адская месть схватила его за ноги, а правосудие божие - за волосы и разорвали его надвое, как Иуду, чтоб духу его на земле больше не было". Не важно, о чем еще я говорил с этим несчастным сумасшедшим; он ушел в более умиротворенном состоянии, а я обогнул дом, чтобы проверить его рассказ. И что же вы думаете - в переулке под стеной валялся ржавый старинный пистолет. Я достаточно разбираюсь в огнестрельном оружии, чтобы понять, что пистолет был заряжен лишь малой толикой пороха: на стене виднелись чернью пятна пороха и дыма и даже кружок от дула, но ни малейшей отметины от пули. Он не оставил ни единого следа разрушения, ни единого следа вообще, кроме черных пятен и черн ого проклятия, брошенного в небо. И вот я явился сюда узнать, все ли в порядке с Уорреном Уиндом.