"Белые линии" - Р. Шулиг

— Вы любите охоту?

— Очень!

— Тогда я приглашаю вас к себе на дачу. Я покажу вам свою коллекцию оружия и трофеи.

Блага бросил взгляд на пани Инку и со значением проговорил:

— Обязательно приду! Мне кажется, что на некоторые ваши трофеи действительно стоит посмотреть! Уверен, что они меня заинтересуют!

Веселая карнавальная ночь становилась уже в тягость. Зал почти опустел, порванные кое-где гирлянды свидетельствовали о недавнем буйном веселье. Здесь остались лишь облитые вином и пивом столы, помятые, обсыпанные пеплом салфетки, беспорядочно стоящие стулья, на которых сидели несколько человек из числа тех, кто не мог решиться идти домой. Но оркестр все еще играл, хотя и без прежнего азарта. Звучало уже в который раз танго, и посреди зала раскачивались две самые выносливые пары.

Одним из танцующих был Карел Мутл, который после ухода Земана прочно завладел Бланкой Свободовой и теперь крепко прижимал ее к себе, словно вообще не хотел отпускать.

Двумя другими упорными танцорами были штабс-капитан Кристек и пани Инка. Кристек едва стоял на ногах. Тяжело дыша, с застывшим лицом и остекленевшими глазами пьяницы, он давно уже не воспринимал окружающий мир, потому что алкоголь подавил в нем все — зрение, слух, мозг и сердце. Он больше топтался на месте, чем танцевал, небрежно волоча свою партнершу по затоптанному паркету, и было удивительно, что пани Инка терпела такое обращение. Но и ее не обошла стороной усталость: великолепное платье местной красавицы обвисло, прическа и лицо как-то увяли.

Инженер Чадек продолжал занимать гостей, сидящих вместе с ним за почетным столом, своими умными речами. Блага слушал его с иронической усмешкой, председатель Брунцлик сидел без всякой охоты, не решаясь уйти. Его жена, явно чувствовавшая себя весь вечер не в своей тарелке рядом с сияющей женой инженера, открыто засыпала у всех на глазах.

Чадек был неутомим.

— Я скажу вам, панове, что этот бал — лучший в моей жизни.

— На самом деле? — усмехнулся Блага.

— Клянусь вам. Более того, каждый такой бал можно назвать самым лучшим, потому что он может стать последним. Поэтому есть смысл петь и танцевать до самого рассвета. Те, кто этого не понимает и уже ушли, — жалкие ничтожные людишки!

Музыканты твердо решили сыграть еще один танец и на этом закончить. Последним танцем был вальс. Кристек уставился на свою партнершу бессмысленными водянистыми глазами, согнувшись в поясе, как надломленный тростник. Если бы он не держался за нее, то наверняка бы переломился окончательно и упал.

Пани Инка бросала отчаянные взгляды на свой стол, но Чадек ее не замечал. Держась за сердце, он забавлял соседей байками о том, как трагически он переносил свою разлуку с молодостью, с любовными похождениями. Только надпоручик Блага понял ее умоляющие взгляды. Он пробежал рукой по пуговицам кителя, проверяя, все ли они застегнуты, и направился в центр зала. Подойдя к танцующим, он решительно высвободил Инку из объятий Кристека:

— Разрешите, пан штабс-капитан? Думаю, вам не мешает немного отдохнуть!

И прежде чем Кристек сообразил, что произошло, Блага закружился с Никой в другом конце зала.

Кристек с минуту недоуменно смотрел на них, потом сплюнул и проговорил:

— Гнида!

Пошатываясь, он подошел к столу, трясущимися руками налил себе вина и залпом выпил. При этом часть вина из фужера он вылил на себя и начал вытирать лацканы своего парадного мундира влажными потными ладонями, ругаясь вполголоса:

— И чего пани Инка компрометирует себя с таким?.. Ведь это же гнида, коммунист, полицейский...

Чадек умолк на секунду и неожиданно трезво и разумно поправил его:

— Будьте умнее, мой милый. Это не кто-нибудь, а местный начальник КНБ, а знакомством с начальником КНБ никогда не следует пренебрегать. Особенно нам, да еще в такое время. В конце концов, что вы можете знать? В Праге Носек снял с руководящих постов в КНБ восемь начальников, которые не устраивали коммунистов. Может быть, это один из них.

— Вот этот? — Кристек снова сплюнул. — Это всего лишь дешевый фрайер, и ничего больше!

На паркете осталась одна только пара танцующих — надпоручик Блага и пани Инка.

Блага приблизил губы к ее уху:

— Знаете, как я сейчас себя чувствую?

Инка немедленно приняла его игру:

— Так же, как и я, — прекрасно!

Однако надпоручик поправил ее:

— Нет, мне грустно!

— Почему? — удивилась Инка. — Вам со мной нехорошо?

— В голову лезут воспоминания...

— О ком?

— Вернее, о чем, — сказал Блага. — Впрочем, и о ком. О друзьях, которых уже нет в живых. О веселых ребячьих глазах, которые однажды застыли широко открытыми навечно, а потом упали вниз с неба, будто горящие звезды...

— Не понимаю вас.

— Когда-то этот вальс мы слушали всякий раз перед боевыми вылетами для бомбардировок Германии. Навстречу снарядам зенитных пушек, навстречу смерти!

— Вы во время войны были в Англии?

— Да, летал на «либерейторе». Штурманом.

— А почему теперь вы занимаетесь этим?..

— Почему? Потому что прошедшая война крепко в нас засела. Мы не можем перестать воевать, слишком привыкли. Нам необходимы тревога, опасность — как наркотики. Иначе мы подохнем. Одни из-за этого вступили в иностранный легион, другие увлеклись алкоголем. Ну а я стал полицейским!

— Вы и в самом деле какой-то особенный, пан надпоручик.

— Ничуть, совершенно обыкновенный. Как и все. По крайней мере, в своих стремлениях.

Прощальный вальс дотрепетал как ночная бабочка с обожженными крыльями.

Блага повернулся к грязным стеклам больших окон:

— Посмотрите, уже светает!

Он нежно прижал ее к себе и повел к столу. Пани Инке вдруг почудилось, что ею овладевает дурман совсем иного свойства, нежели тот, какой вызывало выпитое этой ночью вино.

За окнами канцелярии районного отдела Корпуса национальной безопасности забрезжил хмурый февральский рассвет. Земан с отвращением отодвинул от себя пепельницу, полную окурков — боже, как только он может вдыхать в свои легкие такую дрянь?! Он был изнурен до крайности, так же, как и Бартик, который сидел рядом в напрасной надежде написать хотя бы несколько строчек, чтобы впоследствии из них можно было составить протокол допроса. Человек, арестованный в начале ночи, молчал. Он сидел неподвижно напротив ярко горящей лампочки с закрытыми глазами и молчал, погруженный в самого себя, а может, не хотел говорить с этими двумя чехами, потому что презирал их.

Надпоручик Блага, появившийся в канцелярии минуту назад, снял пальто и налил в умывальник воды из ведра. Он прошел мимо группы, сидящей у письменного стола, даже не посмотрев в их сторону, как будто здесь не велся никакой допрос, как будто это его совершенно не интересовало.

Земан подавил зевок и механически, не скрывая усталости, выпалил серию новых вопросов:

— Итак, спрашиваю в последний раз! Вы что, немой, что ли? Ведь вы у нас в руках, и мы все равно получим от вас все, что нам нужно. Сегодня, завтра или через неделю. Так зачем же понапрасну усложнять себе жизнь? Какой смысл? Отвечайте! Почему вы от нас убегали? Кто вы? Почему стреляли? Кто вам дал оружие?

Но допрашиваемый продолжал сидеть молча, на его лице не дрогнул ни один мускул. Земан вдруг взорвался:

— Черт побери, отведи его, Лойза, а то у меня уже нервы не выдерживают!

В ту минуту Блага, плескавший себе на лицо холодную воду в углу канцелярии, выпрямился и бросил:

— Подождите, Земан!

Он вытер лицо, вытащил сигарету, не спеша и небрежно сунул ее в рот, еще медленнее достал зажигалку, зажег ее и долго еще держал пламя у кончика сигареты. Дважды глубоко затянувшись, надпоручик оставил сигарету прилепленной к нижней губе. Потом медленно двинулся к задержанному, на ходу закатывая рукава рубашки:

— Так ты не хочешь говорить, голубчик?

Бывший начальник отдела подпоручик Выдра, находившийся в соседней комнате, удивленно поднял голову, услышав крик. Он сидел за своим столом, вытаскивал из ящиков разные мелочи и аккуратно раскладывал их на две кучки. Одни вещи он отнесет домой, а другие останутся здесь. Каждую такую вещичку, бывшую свидетелем и памятью о том или ином периоде его трудной службы в Словакии и тяжелой работы на фабрике в Бохуме во время войны, поскольку он не хотел служить оккупантам, а после войны — нелегкой службы здесь, на границе, он с любовью перебирал в пальцах, будто ласкал, не решаясь расстаться. Каждая вещь была своеобразным связующим звеном между ним и повседневной жизнью, но прежде всего между ним и его молодостью. С каждой той вещицей он как бы откладывал один год, одну бусинку из четок. Сколько их там, этих бусинок, какой длины четки уготованы ему на этом свете? И эта захватанная печать, и огрызок карандаша, которым он в свое время кропал первые записи для будущих следственных актов, имели особое значение в эту минуту расставания. Наконец подпоручик вытащил свою старую полевую форму, офицерскую полевую сумку, фонарик и ремень. Все это теперь лежало перед ним, и ему вдруг стало грустно. Он даже не заметил, как в комнату вошла Бланка Свободова. Старый подпоручик поднял голову лишь тогда, когда она обратилась к нему: