Пасадена - Дэвид Эберсхоф

— Слушай, на берегу… — сбивчиво начала она, — я там такое нашла, такое увидела… Пойдем посмотрим!

— Ты в Соборной бухте была, что ли? — спросил он, и сердце Линды упало.

Он сказал ей, что не она первая сделала это открытие; скорее всего даже, что она оказалась не первой, а последней.

Дойдя до бухты, Линда с Брудером остановились. На черных скалах валялись яркие апельсины, похожие на планеты в небе; рука Брудера осторожно легла на плечи Линды; он велел себе не трогать ее, но рука своевольно двигалась выше, к шее. Ему очень хотелось дотронуться до нее еще с тех пор, когда Дитер сказал о своей дочери: «У нее глаза черные, как у тебя».

— Может быть, и не надо, — сказал Брудер.

— Что — не надо?

— Я тебя сюда привел, чтобы ее показать.

Ее? Лодку, налетевшую на скалы за пещерой? Или мертвую самку дельфина, раздутую, протухшую на солнце, с неживым, повисшим плавником? В этом не было ничего особенного; а еще могло быть, что морская львица потеряла детеныша и ревела в отчаянии, плакала, как человек, грустно опустив усы. И тут Линде пришло в голову: он, наверное, хотел остаться с ней наедине, чтобы их никто не увидел. Может быть, сейчас он возьмет ее за руку и они войдут в пещеру, в темноту и тесноту утеса. Что ей делать, если он уложит ее на каменный алтарь? Она давно и сильно хотела его, а по ночам иногда просыпалась от затаенной, глухой боли.

И тут она взглянула на каменную скамью и спросила:

— Что это там?

Футов за пятьдесят от них, в проходе, который вел в пещеру, распростерлось что-то белое, распухшее, окруженное рыжими сияющими апельсинами. На первый взгляд Линде показалось, что это китенок, который не смог справиться с приливной волной и разбился о скалы. Но абрис — длинный, заостренный на одном конце и с чем-то вроде головы на другом — подсказал Линде, что это не китенок. Может, дельфин или голубой тунец — у них по вечерам брюхо светится серебристо-белым. И может быть, поэтому здесь так отвратительно пахло — ноздри Линды почуяли мерзкую вонь разложения, гниения, распада под немилосердным солнцем. Ее рука нашла руку Брудера.

— Хочешь на нее посмотреть? — спросил он.

Он пошел вперед, а Линда двинулась за ним, прикрывая ладонью нос и рот, спасаясь от невыносимого запаха; так свет, которому идешь навстречу, становится все ярче и все больше слепит глаза своей белизной. Запах был зловещий, мертвый, но не рыбный — Линда уже поняла, что эта «она» не была ни самкой тунца, ни дельфинихой, случайно заплывшей сюда со своего обычного места — острова Сан-Клементе. Нет, это была какая-то другая «она». Не самка — женщина.

Брудер взял в руки блестящую, обкатанную приливом палку.

— Вот такую я нашел, — сказал он.

Пока они подходили, Линда все думала, как эта девушка оказалась здесь: бросилась ли она, как и ее мать, с борта корабля; или шла молиться в заброшенную лютеранскую церковь и поскользнулась на мокрых камнях; а может быть, ее увлекала сюда безжалостная быстрина; или эта девушка, как и она сама, ходила в океан, рыбачила или охотилась на берегу и где-то нашла свою смерть.

Голая покойница была высокой, лежала, вытянув по бокам руки, как-то страшно согнув колени и скрестив лодыжки. К блестящей щеке прилипла прядь светлых волос. Спина превратилась в один сплошной синяк, и Линда, стоя теперь в нескольких футах от тела, заметила, что после многих часов, проведенных в воде, тело девушки разбухло и стало похоже на огромную куклу с пухлыми мягкими пальцами, белыми, похожими на плотный студень ногами. Посмотрев на волосы, Линда вспомнила кукол, которых видела на верхней полке в лавке Маргариты, за прилавком, — их прически были сделаны из конского волоса. Линда всегда боялась их нарисованных голубых глаз — так и казалось, что они следят за ней всякий раз, когда она надевает шляпку с орлиным пером и начинает крутиться перед зеркалом.

Брудер ткнул тело палкой и попал в плечо, над которым тут же взвился рой мух.

— Мертвая, — услышала Линда свой собственный голос как бы со стороны. — Что же с ней случилось?

— Погибла в крушении, скорее всего.

— Как ты думаешь, кто она?

— Подружка капитана, наверное, — ответил он и пошевелил палкой голову покойницы.

Она набрякла от воды и тяжело перевалилась на другую сторону; спина была как-то неестественно изогнута, — похоже, девушка сломала позвоночник. Как только Линда представила себе это, в ушах ее раздался громкий хруст. Она слышала хруст позвонков в шее девушки, сломавшейся под неожиданным ударом; девушка была хороша собой, весела, бесстрашна, счастлива своей молодостью, ждала от жизни только хорошее и ничего плохого, и вдруг этот страшный удар перерубил ей шею. Линде казалось, что она своими глазами видела, как от девушки отлетела жизнь; а теперь она стояла и смотрела, как Брудер шевелит палкой шею девушки и та послушно поворачивается. И вдруг Линда отчетливо поняла, что этот страшный звук, который раздался только в ее воображении, она теперь запомнит на всю жизнь и что этот день, этот шорох прибоя, эти серые чайки, лежащие без движения на ветру, это неспешное солнце, эта рука Брудера у нее на бедре, этот его глубокий голос, совсем не похожий на мальчишечьи голоса, его вопрос: «Ты как?» — что все это, вместе с тяжелым трупным запахом, вздутой белой плотью, рыхлыми от воды лодыжками, золотыми волосами лобка, которые стали ей видны, когда Брудер все-таки ухитрился перевернуть палкой тело, и, когда они увидели уже заметный живот, оба выдохнули: «О господи, да она беременна!» Тогда Линда и поняла, что все это вместе когда-нибудь станет особенным, значительным и для нее, и для Брудера, и этот, тогда молодой, человек с палкой в руке, молодой человек, который пришел с войны вместе с ее отцом, который спал теперь в ее постели и который отвлек на себя все отцовские чувства, которые Дитер питал к Эдмунду, а может быть, и ее чувства к брату, такому же черноволосому, как и она сама, с телом стройным, как у животного (как-то, через окно дома, Линда увидела его раздетым), со связками мускулов на груди, на ногах, с пучками черных волос в подмышках, — так вот этот, тогда молодой, человек по имени Брудер притянул Линду к себе. Своей грудью она чувствовала, как колотится его сердце, как этот стук отдается в ней. Она тихо заплакала, припав к его плечу, а он бережно поглаживал ее по голове. Линде хотелось, чтобы это никогда не кончалось, но запах был такой мерзкий, что дольше оставаться в Соборной бухте было никак нельзя; она сказала: «Мы вернемся, когда день будет получше», он согласно кивнул, выпустил ее из объятий, всей душой желая, чтобы так и было; он, правда, совсем не был в этом уверен так же твердо, как она, и они молча пошли по берегу, и каждый представлял будущее по-своему.

На Джелли-Бич поднимался прилив, и волны уже успели выбросить на песок сотни апельсинов. Линда и Брудер снова заметили того же мальчика — он сидел на скале и пересчитывал то, что успел добыть в лужах прилива. Он сидел на корточках, и круг соломенной шляпы совсем закрыл его спину. Брудер тихо сказал: «Давай не будем говорить ему о девушке, а то испугается» — и громко позвал мальчика, Линда тоже крикнула, и когда они подошли ближе и мальчик обернулся, то оба застыли от неожиданности. Это был вовсе не мальчик — соломенная шляпа скрывала Шарлотту Мосс.

Сидя на скале, она пристально рассматривала свежую щепку тикового дерева, серебряную вилку, моток веревки и пару апельсинов. «Здесь было крушение», — заявила Шарлотта, как заправский следователь. Не теряя времени, она строчила в своей записной книжке, запасливо держа за каждым ухом по карандашу.

— А что за корабль?

— Грузовой, из Сан-Педро. Вез полмиллиона апельсинов в Мэн.

Она довольно улыбалась оттого, что узнала столько сенсационных фактов, как будто в подтверждение, показала им то, что нашла после кораблекрушения, и добавила:

— Кажется, все погибли.

— Откуда ты знаешь?

— Сообщили по телеграфу. «Пчела» отправила меня сюда — поискать, что вынесло на берег. А вы откуда? — спросила Шарлотта.

— Гуляли и далеко зашли, — ответила Линда.

— Да уж. Вы ведь здесь проходили больше часа назад.

Подбородок Шарлотты, готовой к сбору новостей, слегка дернулся, ей в голову пришла мысль, и она тут же ее записала.

— Мы ходили в Соборную бухту, — сказал Брудер.

— И что там?

— Тоже апельсины, — ответил он. — И еще девушка.

Шарлотта недоверчиво приоткрыла рот и произнесла:

— Ну, тогда мне нужно работать. Может быть, это будет моя лучшая статья.

Она снова занялась своими находками, поднимая и рассматривая их на свету. Прищурив один глаз, она раздумывала, как бы лучше описать не очень новый серебряный гребень тонкой работы, который, должно быть, принадлежал жене капитана или владельцу корабля, а может быть, какой-нибудь богатой патронессе, пожелавшей тайно уйти в мир иной. Только после этого она спросила: