Опоздавшая молодежь - Кэндзабуро Оэ

В брезентовый мешок с лямками из брючного ремня, я уложил патроны и автомат, оставив их завернутыми в промасленную бумагу, и крепко перетянул мешок шнурком в трех местах, чтобы груз не болтался.

Пятясь задом, я стал выползать из пещеры. Мешок, в котором теперь лежали автомат и патроны, был очень тяжелый, и мне пришлось волочить его по мягкой земле. Земля в пещере — вулканический пепел. Когда-то долина была подножием вулкана. Это было еще до императора Дзимму. В преданиях жителей Такадзё рассказывается об извержении этого вулкана, они вообще любят необычное. Почему текут реки? Почему леса прячут зверей? Почему люди пишут иероглифами? «Прощайте, вы двое, повесившиеся. Я иду убивать тех людей». Я вылез из пещеры на яркий утренний свет и себя не узнал, так я весь вымазался, а там, где брюки вымокли в росе, на них налипла земля. Да еще и паутина. Я отряхнулся, вымыл в речке лицо и руки и направился к границе лесных угодий нашей деревни. Мешок с автоматом и патронами тяжелый, но это тяжесть, придающая смелость и отвагу. Я прошел пропитанную сырым мраком рощу криптомерий, почти бегом спустился по светлому редколесью на склоне, миновал каштановую рощу и вышел на пахнущую грибами просеку в сосновом лесу. Тут я припустил бегом.

На границе нашего леса стоит каменное изваяние, которое в деревне называют богом беды и хвори. К нему я и направился. Здесь у нас была назначена встреча. У ног бога беды и хвори я положил мешок и присел сам. Я весь взмок. Посмотрел на невообразимо яркое небо — по нему плыли сверкающие серебром облака. Но это были уже не летние облака. И налетающий порывами ветер тоже уже не летний.

Почему каменное изваяние стоит на границе деревенских владений? И почему это бог беды и хвори? В тысяча восемьсот девяностом году в деревне вспыхнула эпидемия и унесла больше половины жителей. Оставшиеся в живых, чтобы отвадить от нас болезни, соорудили бога беды и хвори. «В старые времена люди деревни, объединив свои силы, вселяя друг в друга мужество, сражались с врагом. Сражались со смертью. А теперь у них даже мысли нет объединиться — сидят сложа руки».

От реки по крутому склону, раздвигая кусты бамбука, поднялся раскрасневшийся Кан. Он воскликнул со смехом:

— Опоздал я. Ты уж, наверно, испугался, думал, не приду, да?

— Нет, был уверен, что придешь, — сказал я честно, подумав, какой я счастливый. Я ни на минуту не усомнился в Кане и был этим счастлив.

Солнце переполнило лес, оно точно звало к действию. Кровь во мне бурлила, как содовая вода, за всю жизнь мне ни разу не было так хорошо, как сейчас. Мы с Каном разделись до пояса и обтерли пот. У Кана была белая гладкая кожа, тело сильное, мускулистое. Он уже совсем взрослый. Я внимательно оглядел себя и нашел, что и у меня тоже за последние месяцы наросли мускулы. Пока я проводил дни, лежа в сенях, по телу моему разливалось тепло — оно, наверно, и растило мускулы. Я удивленно потрогал их. Ладонь ощутила круглые выпуклости, точно держишь курицу. Я с улыбкой рассматривал свою голую грудь, живот и, наконец, мускулистые руки, натертые докрасна. Надежное тело. Мое тело, наверно, никогда не будет для меня обременительным. И я, наверно, никогда не буду, как старики, шаркая, неуверенно переставлять ноги, хлопая заплывшими глазками, не зная, как справиться со своим огромным разжиревшим телом. Я — это обнаженное тело. Это обнаженное тело — я. И, кроме нас, нет никого. Между мной и обнаженным телом не стоит никто.

— Слушай, а ты ведь радуешься, — сказал Кан, сам радуясь.

— Ага, — ответил я, радуясь сознанию того, что еще шаг, и я покину владения деревни и оставлю позади бога беды и хвори. «Я командир отряда по борьбе с эпидемией, которая победно шествует из деревни в деревню. И я даже думать не хочу о ничтожествах из нашей деревни, с их грязной жизнью и грязной смертью. Для меня все они мертвы. Я командир отряда по борьбе с эпидемией, готовящий триумфальное возвращение после блистательной победы. Да. Потому что взрослые в деревне охвачены эпидемией трусости и малодушия. Они точно мертвые. Да, я покидаю страну мертвецов».

— Хорошо бы успеть на дневной поезд. Если не успеем, придется ждать вечернего. А тогда мы приедем в Сугиока только ночью, и придется ночевать на вокзале, и оккупанты могут забрать нас.

— Ты что, разговаривал с людьми, побывавшими в Сугиока? Разве туда много ездят? — спросил я удивленно.

Наши деревенские не только ни разу не побывали в Сугиока, они даже близко к поезду подходить боятся. Запершись в своей долине, они спят-посапывают, как звери. Точно медведи в зимней спячке, знай сосут лапу в своей берлоге, не интересуясь тем, что делается на свете. В моей деревне жил раньше человек по имени Такэ-сан. Он сиднем сидел в своей полуразвалившейся, сырой, крохотной лачуге и не выходил даже на работу. Питался он объедками, что принесут соседи. Сам он не делал ни шагу. Если прибегали ребята и дразнили его, он закрывал глаза и поворачивался к стене — вот и все. Когда его спрашивали, не надоело ли ему бездельничать, он отвечал, ухмыляясь: «Да уж лучше свою вонь нюхать». И вот теперь все жители деревни превратились в Такэ-сана.

— Из нашего поселка каждый день ездят в Сугиока. Ездят продавать рис. Спекулируют. Спекулируют рисом. Наживаются, и еще как, — сказал Кан. — Первым утренним поездом они везут рис в Сугиока, а вечерним возвращаются с рыбой. Может, ты не знаешь, поздно ночью они ходят в вашу деревню продавать рыбу.

— Нам продавать?

— Нет, продают эвакуированным. Вот почему все корейцы богатые. Очень богатые. Чтобы лучше было спекулировать рисом, они собираются сообща купить грузовик.

Ага, грузовик! Я промолчал. Спекулируют рисом. Но ведь у них участки — курице некуда ступить, не сами они его растят. Значит, они скупают рис у крестьян нашей деревни и возят его в Сугиока. Они, наверно, скупают припрятанный рис и в соседних деревнях, а может быть, и у помещиков. А внешне — так деревня и корейский поселок враждуют между собой. Даже грабят друг друга. Мать всегда боялась, только бы не поднялись цены на рис, а из-за этих типов и растут цены. В деревне каждый работает локтями. «Вот бы удивились они, узнав, что есть люди, которые хотят воевать. Если б мы победили в войне, оставшиеся в живых перестреляли бы всех спекулянтов. Это нужно сделать. Нужно повесить всех, кто так бесстыдно жульничает, радуясь окончанию войны».

— Я тебе говорил, что был очень рад — у меня, мол, теперь тоже есть родина. Я радовался, надеясь, что скоро все мы всем поселком вернемся в Корею. А оказалось, что во всем нашем поселке никто не хочет возвращаться, только я один. Они говорят, что сейчас настало золотое время, чтобы обогатиться. Нужно, мол, быть дураками, чтобы ехать сейчас в Корею. И они смеются надо мной. Эти грязные корейцы, как вы про них говорите. Мне опротивел поселок. Мне противно, что меня тоже считают спекулянтом. Поэтому я и пошел с тобой в Сугиока.

Я почувствовал глубокую любовь к Кану, и эта любовь растрогала меня самого. Щеки горели, в глазах стояли слезы. Я закричал восторженно:

— Я принес автомат, его американский солдат потерял. Здесь, в мешке. Тяжелый.

— А я принес короткий меч. Ты мне тоже дашь подержать автомат, ладно? И покажешь, как стрелять, — сказал Кан, к которому снова вернулась бодрость.

— Я и сам не знаю, как из него стрелять. Солдаты научат. Оккупанты — вот наши мишени. Будем учиться на них убивать. Бах-бах!

— Я в людей еще никогда не стрелял. А хотелось бы.

— И мне.

— Будем убивать — бах-бах. Всех поубиваем.

С тяжелыми мешками за спиной мы с Каном, перекликаясь так громко, что совсем охрипли, бежали по дороге, связывавшей нашу деревню с соседним городом, где была железнодорожная станция. Будем убивать — бах-бах. Всех поубиваем. Будем убивать — бах-бах. Всех поубиваем. Война. Война. Теперь наша война. В тот миг, когда осталась позади цепь гор, отгородивших от мира нашу деревню, укрытую в долине, мы остановились и долго стояли молча, растерявшись от простора. Мы смотрели на сверкавшую внизу реку, белую, пересохшую ленту шоссе, на зеленый квадрат, окружающий две эта артерии, и тяжело дышали. Нас переполняла радость. «Наш прекрасный край! Прекрасное небо! Мы идем сражаться и умирать. А потом нас размоют дожди и мы, смешавшись с грунтовыми водами, будем течь под землей и, вернувшись сюда и успокоившись у мощных жизнестойких корней деревьев и трав, будем вскармливать зеленое буйство. Я погибну в бою, как погибли на войне десятки тысяч молодых японских солдат. Нет, я не опоздал! Я снова обрел мужество. Если мне суждено погибнуть в бою, я не испугаюсь, меня не охватит страх. Я умру, и в глазах моих не промелькнет страх, как в глазах отца или в глазах зайца. Прекрасный лес. Прекрасная река и дорога. Прекрасное небо. Прекрасный наш край! Прекрасные мы! Ваше императорское величество, спасибо вам. Мы счастливы. Да здравствует Его величество император! Да здравствует Его величество император!»