Второй Саладин - Стивен Хантер

– Мой лимузин? Вы не против, Сэм?

– Вы не обидитесь, доктор Данциг, если я скажу, что предпочел бы одну из наших машин?

Впервые за все время Данциг почувствовал за внешней обходительностью Сэма настойчивость; управлению не нужны были никакие записи в чужом ведении.

Черный «шевроле» бесцельно колесил по оживленным улицам Манхэттена; управлял им хмурый молодой человек, рядом с которым сидел телохранитель Данцига. Сам Данциг на заднем сиденье слушал Мелмена. В руках он держал – и время от времени поглядывал на нее – гильзу от «скорпиона».

– Так что, думаю, вы согласитесь, что я в некотором роде верно оцениваю положение, когда утверждаю, что у нас обоих проблемы, – говорил между тем Мелмен. – И в кои-то веки ваши проблемы совпадают с нашими проблемами.

Данциг взглянул на гильзу. Какая-то металлическая фитюлька из забытой богом глуши – и все изменилось. Он поднял глаза и уткнулся в окно. Машина неуверенно пробиралась сквозь поток автомобилей, по сторонам мелькали унылые серые здания. Нью-Йорк, всегдашний калейдоскоп впечатлений. Слишком много сведений, слишком много характеров, слишком много мелочей, никакой связности. Вашингтон – более медлительный, более рассудительный город, здесь же никогда не знаешь, с чем столкнешься.

Но все размышления были отброшены в сторону, они ничего не значили. В этом мире, в самом бурном десятилетии самого бурного века пуля была наивысшей реальностью, а Данциг коллекционировал реальности.

Разумеется, риск существовал всегда, в особенности на Ближнем Востоке, с этими безумцами, с общей нестабильностью, с фанатиками и озлобленными изгнанниками. К примеру, не раз проходил слух, что Организация освобождения Палестины или ее разнообразные фракции и подразделения поставили себе задачей уничтожить его во время одной из поездок, но из этого так ничего и не вышло. Да и здесь, в Америке, тоже всегда был риск: психи, сумасброды, безумцы всех мастей, одержимые необъяснимой злобой; от сумасшедшего не убережешься. Но все это было умозрительным, далеким, статистически неправдоподобным. Так было тогда, а теперь все стало по-другому.

Интересно, стекла в этой машине пуленепробиваемые? Возможно. А как сделать стекло пуленепробиваемым, по-настоящему пуленепробиваемым? Неужели стрелок не может просто взять ружье побольше? И неужели в этой толпе суматошных, высокомерных ньюйоркцев, мрачных и хмурых, на самом деле где-то ходит особый человек? Черт бы его побрал! Мелмен сказал, он знает свое дело, он специально подготовлен.

«Мы сами обучали его, доктор Данциг, – это самое неприятное. Это исключительный специалист. Я покажу вам досье».

Нет уж, его досье Данцигу ни к чему.

Он снова взглянул на гильзу и вдруг понял, что, хотя он давал самолетам разрешение сбросить столько-то тонн бомб на столько-то квадратных миль очередного города в Северном Вьетнаме, прекрасно зная, какова будет последующая статистика, но никогда в жизни не держал в руке этот наименьший общий знаменатель государственного управления – пулю.

Он представил, как точно такая же пуля поражает его, прямо сейчас, через стекло, в голову. Ослепительная вспышка? Последнее удивление? Заволакивающая все чернота? Или свет вокруг него просто погаснет?

– Нам будет совсем некстати, если он доберется до вас, а уж вам самому это определенно не будет…

– Да-да, разумеется.

– Так вот, мне хотелось бы думать, что мы можем стать союзниками в этом деле.

Данциг ничего не ответил. Он мрачно смотрел перед собой.

– Для начала у нас имеются кое-какие предложения.

Бывший госсекретарь хранил молчание.

– Во-первых, ваше сотрудничество. То есть ваше молчание. Если хоть что-то просочится наружу и в дело вступит пресса – одному богу известно, какой цирк начнется тогда. Кроме того, это не пойдет на пользу вашей безопасности. В сущности, это может подвергнуть вас еще большему риску.

Данциг очень хорошо себе это представлял: по всей Америке устроят тотализатор, в особенности в традиционно либеральных районах, но и на юге и юго-западе тоже – там его также ненавидят. Люди будут делать ставки: когда курд доберется до Данцига? Об этом станут говорить в вечерних новостях.

– Да, – ответил он.

– Хорошо. Теперь, что самое важное, мы должны лишить его возможности подобраться к вам. Если вы будете вести себя тихо, мы сможем вас защитить. В противном случае это невозможно. Вам придется прекратить свою деятельность.

– Этим я зарабатываю себе на жизнь. Мой график расписан на месяцы вперед. На годы.

– Доктор Данциг, это…

– Да, я понимаю. Разумеется, я все отменю. У меня нет другого выхода. Но существуют определенные соглашения, которые… Черт, почему это непременно должно было произойти?

– Затем, разумеется, усильте охрану.

– Да.

– И наконец…

– Что?

– В общем, в этом вопросе мы располагаем кое-каким преимуществом. У нас есть человек, знакомый с этим курдом, по сути работавший с ним бок о бок. Он даже обучал его. Это офицер спецназа, который был заброшен в Курдистан в семьдесят третьем.

– Да?

– Его фамилия Чарди. Он…

– Чарди? Господи, Чарди! Я его помню. Он попал в плен и какое-то время просидел в советской тюрьме.

– Совершенно верно.

– Чарди, – повторил Данциг, восстанавливая в памяти это имя.

– Дело в том, что Чарди знает Улу Бега, знает, как он выглядит, как он мыслит; это придает ему огромную ценность. И он всегда отличался молниеносной реакцией в перестрелке.

– Ну, я от души надеюсь, что до перестрелки все же не дойдет. Он будет руководить поимкой этого курда?

– Не совсем так. Он не полицейский. Нет, мы отвели Чарди несколько другую роль, чтобы как можно полнее воспользоваться его знаниями.

– И какую же?

– Мы хотим приставить его к вам.

– Боже правый, – закашлялся Данциг. – Ко мне? У меня в голове такое не укладывается!

Глава 15

Они быстро обнаружили, что он мертв. Рейнолдо Рамирес, «убитый нападавшими в своем собственном заведении в расцвете лет», было написано в газете. Что за нападавшие? Об этом газета умалчивала, как и Departamento de Policia.[23]

– Им заплатили, – зловеще заявил Спейт.

«Да ну», – подумал Тревитт, но вслух ничего не сказал.

Он проникся почти мгновенной неприязнью к Ногалесу – и ко всей Мексике. К голубым и розовым лачугам, облепившим каменистые склоны над нарядным туристическим кварталом с его сувенирными лотками, барами, стоматологическими кабинетами и парикмахерскими. Он возненавидел все это. Даже самый воздух здесь был другим, да и лопотание местных жителей, которое он понимал с пятого на десятое, не развеивало тревоги. Тревитту очень хотелось поскорее унести отсюда ноги.

Но старина Билл кое-что разнюхал.

– Хочу увидеть могилу Рейнолдо Рамиреса своими глазами, – заявил он. – Чтобы удостовериться, что он мертв.

«О господи», – подумал Тревитт.

Но они поймали такси «Эксклюзиво» и поехали на могилу. От этого зрелища Тревитта затошнило. В Мексике не было места чистенькой пресвитерианской кончине: кладбище являло собой торжество культа смерти, первобытного и разнузданного. Кресты, одуряюще душистые цветы и склоненные в молитве Мадонны, расписанные яркими красками. И черепа.

Тревитта передернуло. Ему никогда прежде не доводилось видеть голый череп, а тут он валялся прямо под ногами в пыли. Или, вернее, они – рассыпанные повсюду кости и черепа, вываливающиеся из склепов на пыльных склонах, скалящие зубы из ниш и канав. Над кладбищем свистел ветер, гнал перед собой мелкую песчаную взвесь, от которой у Тревитта щипало глаза, а плащ рвало с плеч, точно накидку. Он склонился навстречу очередному порыву; на зубах заскрипел песок.

– Вот она, – крикнул Билл.

Они стояли перед изящным надгробием, до сих пор утопающим в запыленных цветах. Скорбящая Мадонна склонялась над распростертым в траве сыном. Под подошвой Тревитта хрустнула бедренная кость. Он отшвырнул ее. Вдали раскинулся убогий Ногалес – холмы, облепленные пестрыми лачугами, отвесные стены над извилистыми улочками, а за ними – граница, как линия демилитаризованной зоны, пересекающая расположение боевых действий, а еще дальше – американский Ногалес, чистенький и аккуратный городок.

Тревитт взглянул на камень. На нем значилось:

REYNOLDO RAMIREZ

Murio en 1982

– Все, – крикнул он. – Тупик.

Спейт рассмотрел камень, обошел его со всех сторон.

– Интересно, кто принес цветы? – пробормотал он.

«Да какая разница», – подумал Тревитт.

Уже вечерело, ему хотелось выбраться отсюда. Он оглянулся на такси, ожидавшее их у входа на кладбище; водитель пристроился на оградке.

– Послушайте, все кончено, – сказал Тревитт. – Он мертв. Теперь уже никто не сможет рассказать о той ночи, когда Улу Бег перешел границу. Давайте выбираться отсюда.