Смерть длиною в двадцать лет - Ариэль С. Уинтер

Пеллетер полез во внутренний карман за сигарой, но не обнаружил ее там. Все сигары он выкурил за день.

– Других приятных воспоминаний об отце у меня нет. Он редко бывал дома, а когда бывал, нагонял на меня страх. Он мог смеяться вместе с матерью, а потом вдруг неожиданно начать орать или даже бить ее. Я старалась не попадаться ему на глаза. Вот интересно, как другие люди воспринимают своих родителей? Считают ли они себя частичкой двух этих, казалось бы, чужих взрослых людей? Говорят ли они: «Вот это у меня от матери, а это от отца»? Говорят ли они это при жизни родителей? И чувствуют ли они себя после смерти родителей их продолжением? Или вместе с родителями какая-то часть тебя тоже умирает?

Она вопросительно смотрела на Пеллетера, словно ждала от него ответа, и он убедился сейчас в том, как она еще, в сущности, молода.

– Не знаю, – сказал он.

Она посмотрела на лежащее перед ней тело, накрытое простыней.

– И я не знаю. Но я не хочу быть продолжением своего отца. Он был плохим человеком. Я это точно знаю, даже если и не испытываю к нему плохих чувств… Когда мою мать убили, меня забрала к себе тетка, и я жила в ее семье. Отец тогда куда-то пропал… Потом он нашелся и угодил в тюрьму, но я к тому времени уже стала говорить всем, что оба моих родителя умерли… Я казалась самой себе каким-то недоразумением, по несчастливой случайности родившимся из ничего. Возможно, я сама была плохим человеком, поэтому и была так одинока.

– Я не считаю вас плохим человеком, – сказал Пеллетер. – Никто из нас не виноват в том, что совершили наши родители.

– Тогда почему я лгала все эти годы?

– Это не делает вас плохим человеком. К тому же это была не совсем ложь, а своего рода правда.

– Нет, – возразила она, качая головой. Потом протянула руку, словно хотела коснуться простыни, и тут же отдернула ее. – Это была неправда. Сейчас я уже могу вам рассказать. Большая разница, когда отец просто отсутствовал и когда теперь он умер. Потому что, когда отсутствовал, он все равно находился в этом мире, как-то влиял на него. Даже в тюрьме, где на него повариха готовила еще одну порцию еды, а надзиратель должен был выкликать его по имени. И я, даже не зная, какой была его жизнь и каким он сам был на самом деле, воспринимала и его самого, и его жизнь как нечто постороннее. Но теперь, когда умер, он находится только у меня в голове. В тюрьме для других людей он был никем. Ничем. Просто еще одним арестантом. Который просто умер. Но здесь… – Она замолчала, прищурив глаза и пытаясь, видимо, как-то сформулировать для себя самой свои мысли и чувства. – Сейчас осталось только это собирание и разбирание часовых винтиков, а… – Она покачала головой, словно гоня от себя эти мысли.

Пеллетер увидел сейчас, какая душевная боль терзала ее. Ему захотелось подойти и обнять ее за плечи, но он сдержался, понимая, что не имеет на это права.

– Я даже не поднимала эту простыню, – сказала она. – Даже не смотрела на него… Да мне и не надо…

– Почему вы не идете домой? Ваш муж очень волнуется.

Она кивнула, не отрывая взгляда от мертвого тела отца. За время этой исповеди она не проронила ни слезинки, но выглядела измученной и опустошенной.

– Он любит вас. Он считает вас не просто хорошим человеком, а самым лучшим человеком на свете. Он готов для вас на все.

– Я знаю, – проговорила она еле слышно, почти шепотом.

– А я уже почти раскрыл это дело.

Она подняла на него пустой безжизненный взгляд.

– Мне это безразлично.

– Я понимаю, но мы все же должны это сделать. Ради живых.

– Но мне все равно безразлично. Мне девятнадцать лет, а я уже сирота. Вот это мне теперь не безразлично…

Пеллетер поднялся со своего стула. Тошнотворный запах мертвечины был невыносим. Он словно обволакивал их обоих, пытаясь затянуть в свой потусторонний мир. Пеллетер подошел к девушке и, твердо взяв ее за локоть, помог ей встать.

В этот момент из коридора донесся скрип резиновых подошв. Пеллетер прислушался украдкой, не желая пугать мадам Розенкранц. Что это? За ним опять следят? Но звук больше не повторялся, и Пеллетер повел мадам Розенкранц к двери.

В коридоре он успел увидеть, как захлопнулась дверь в мужскую палату, но, войдя в нее, они увидели там только все ту же медсестру, уже забиравшую пустые подносы со столиков больных.

Медсестра сердито хмурилась.

– Здесь кто-нибудь сейчас проходил? – спросил у нее Пеллетер.

– Да вы тут шастаете туда-сюда, а, между прочим, сейчас не приемные часы! Дежурная на входе получит у меня взбучку!

Резко развернувшись, Пеллетер повел мадам Розенкранц обратно.

В коридоре стояла тишина – даже радио в одной из комнат смолкло.

– А что происходит? – спросила мадам Розенкранц, словно очнувшись от забытья.

– Пока ничего.

Пеллетер соображал, как поступить, потом оставил мадам Розенкранц ждать у стены, а сам направился к двери в морг.

В морге все было так же, как и прежде – одни мертвецы.

Пеллетер вернулся к мадам Розенкранц и снова взял ее под руку. Он тянул ее за собой по коридору, словно багаж. Она торопливо семенила ногами, чтобы не отставать от него, но не жаловалась и не задавала вопросов.

Через дверь в конце коридора они вышли на улицу, в переулок с тыльной стороны здания.

В конце переулка Пеллетер увидел силуэт какого-то человека, из-за угла наблюдавшего за главным входом. Заслышав их шаги, человек обернулся, а потом выбежал из переулка на улицу и быстро исчез из виду.

Пеллетер затолкал мадам Розенкранц обратно в здание больницы со словами: «Ждите здесь!» и бросился догонять неизвестного, начавшего петлять по переулкам между домами.

Пеллетер старался не отставать, хотя задыхался от учащенного сердцебиения. Лица убегавшего человека он не видел, зато видел его размеры. Это был здоровяк.

Они сейчас бежали по темному переулку. Во всяком случае, бежал Пеллетер, едва не подвернувший ногу на булыжной мостовой в этой погоне не пойми за кем. Миновав несколько подворотен, он остановился в растерянности, гадая, куда мог скрыться беглец, и пытаясь сквозь шум собственного дыхания расслышать шаги убегающих ног. Беготня по темным переулкам больше подходила для молодых, а Пеллетер уже не был молод.

Он стоял, прислушиваясь и озираясь.

Глаза его остановились на табличке с названием – «Улица Виктора Гюго». Эта провинциальность вызвала у Пеллетера улыбку. Какой-то задрипанный переулок назвать именем великого писателя – это и впрямь смешно. И очень провинциально.

Он прислушивался еще какое-то время, потом повернул назад.

И в этот момент какая-то тень метнулась к нему из темной подворотни, от удара по затылку инспектор Пеллетер рухнул на колени. Боль от коленных чашечек пронзила желудок, готовый вывернуться наизнанку.

Человек ударил снова, двумя кулаками, и от этого удара в скулу инспектор распластался по земле. Он пытался разглядеть нападавшего, но в переулке было темно. Нападавший отступил назад, приготовившись пнуть Пеллетера под ребра, и Пеллетер, съежившись, инстинктивно прикрыл голову руками.

Но удара не последовало – только удаляющиеся шаги.

Перекатившись на спину, Пеллетер смотрел в темное небо и пытался отдышаться.

Стараясь отвлечься от боли, он обвел взглядом окружающие дома. Во всех окнах свет был погашен, значит, никто не видел этого нападения. Только на уличном указателе мигал отблеск какого-то лучика.

Конечно, Пеллетеру случалось получать побои, но это было очень давно, и он сейчас не помнил, о чем думает человек в такие моменты. Может быть, как раз об уличном указателе с именем Виктора Гюго. Ведь такая улица найдется в каждом городе.

Немного отдышавшись, Пеллетер наконец встал, одной рукой держась за стену дома.

В вертикальном положении ему снова пришлось привыкать к боли, хорошо еще, что нападавший воздержался от того последнего удара.

Интересно, кого же так разозлил Пеллетер? Или, быть может, поставить этот вопрос иначе: кого он так напугал? Кто-то из той очереди на допрос явно разволновался, если вздумал следить за Пеллетером и даже напасть на него. Но опознать его по такому скудному описанию вряд ли удастся – среди тюремных надзирателей было много рослых мужчин крепкого сложения. До сих пор Пеллетеру казалось, что он уже нащупал того, кто знает ответы на многие вопросы, но теперь у него возникло ощущение, будто он что-то упустил.

Оторвавшись от стены и морщась от боли, он медленно побрел обратно к больнице.

Дежурная медсестра, сидевшая за конторкой, встала ему навстречу. При скудном ночном освещении больница выглядела пустынно и даже немного зловеще.

– Я сейчас сбегаю за врачом, – сказала она.

– Нет, не надо, я в порядке, – успокоил ее Пеллетер.

Мадам Розенкранц сидела на одном из стульев в вестибюле все с тем же отрешенным выражением лица. Разбитая скула Пеллетера не вызвала у нее никаких эмоций. Когда Пеллетер протянул ей руку, она просто встала и пошла за ним к выходу.