Обращение в слух - Антон Понизовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А чем вам не нравится баба с говядиной? — вступилась Лёля. — Отличная баба. Главное — ровно такая как есть. Простая. Равная самой себе. Это вы всё пытаетесь быть другими, а они все — равны себе, они классные, они живые. Она по-своему классная, негры — по-своему. Это вам не нормально, а им — всё нормально…
— Бомжу в шортах зимой — тоже нормально?
— Бомжу вообще в первую очередь! Вы отлично, вы вовремя вспомнили про бомжа. Вы смотрите на бомжа и сразу думаете: дикая страна, срочно валить в Швейцарию! А ты, — сверкнула она глазами на Фёдора, — ты сразу думаешь: ах, несчастный! «Страдание», не «страдание»… «отрок»… Не знаю вообще, что ты думаешь… А ты спроси его: может, он своё страдание не поменяет на твоё нестрадание? Вы же оба ни разу его не видите, этого бомжа, вы видите ваши теории! А баба с говядиной — его видит отлично: вонючий — она от него морду воротит. Жалко стало — она ему подала. Не жалко — не подала. Смешно — смеётся. А не ты со своим картонным сочувствием. По-человечески, не по теории; человеческая реакция —
— Однако довольно жестокая реакция, не находите? — ласково спросил Белявский.
— А жизнь вообще жестокая, — сообщила Лёля. — И грязная. И опасная, ага. И насилие. И разврат, между прочим… И что? Ну да, можно залезть в пробирку, в Швейцарию, и в пробирке прожить… Или в церкви всю жизнь свечки какие-то переставлять… Только нафиг?!
— О-го! Вот так Энигма! — расхохотался Белявский. — Встряхну-ула…
Федя смотрел на какой-то перекосившийся или наискосок прилипший предмет, с неосознанным желанием что-то исправить, вернуть на место или, наоборот, оторвать — пока вдруг не понял, что смотрит на прямоугольную Лёлину татуировку. Она была нанесена наискось и похожа на перевернувшуюся клипсу, или полустёршийся пластырь, или, может быть, выбившийся угол воротника или лоскут одежды…
Федя испытывал странное чувство, вроде какого-то внутреннего головокружения. Он смутно чувствовал некую правду в том, что говорила Лёля, и даже в том, что говорил Белявский про «грязную бабу» и негритянку… но в то же время чувствовал и неправду тоже, неравновесие, кривизну. С того момента, как Лёля сказала, что раздевалась в каком-то баре, у него внутри что-то будто перекосилось — и никак не вставало на место.
— А что, вы знаете… — от души отсмеявшись, Дмитрий Всеволодович даже вытер глаза. — Вы знаете, уважаемые культурологи, всё это оказывается забавно…
Не знаю, как вы, — а я готов продолжать. Интересно, куда это всё может выплыть. «В пробирке», «свечки»… браво.
Но всё же к Швейцарии, — наклонился он к Лёле, — к Швейцарии вы присмотри́тесь. Вершина Европы. Хайтек. Чистый воздух. Сноуборд, опять же… в любую минуту…
Ну? Движемся дальше?
VII. Повесть о трех мужьях, или Неоконченная симфония. Первый муж
Не-не-не! Я не пью кофе никогда. Ни-ко-гда. Оно мне неинтересно. Потому что у меня давление. Водички нальёте, потому что могут быть всякие нервы, потрясения… Немножко… хватит.
Нас всего было в семье пять человек. Братьев, сестёр. Я была третьим ребёнком, ни сюда, ни туда. Меня не любили.
Нет. Не любили.
Детство прошло в деревне: гуси-утки, огород, луговина, коровы, свиньи, кукуруза, я ходила с отцом, с матерью, с бабушкой на поле, складывали вот на такие… вы не знаете, что это такое… не знаю, как сказать: дуги такие гнулися, перетягывались верёвкой и — они были широкие, чтобы побольше наложить… в общем, как носилки большие — носили.
Домик был шесть на четыре — кухня и комната. А жили — вот считайте: бабушка, отец, мать, отцова сестра, ещё сестра, обеих сестёр два сына, значит, это двоюродные наши братья, теперь жила с нами бабушкина тётка, а нам уж кто она доводилась, я даже толком не знаю… так. Теперь приезжал тёти-Танин муж — и нас пятеро, правильно? Девять и пять — и вот мы все жили. На кухне была кровать и в комнате кровать, а мы, дети, спали на полу. Матрасов в то время не было, но было чего-то мягкое… а! вот чего: перина была. Держали своих гусей, кур, и набивали большие перины. Стелили на пол. Так было нам удобнее, потому что места надо было много.
Так что вот семья-то большая, а толку…
В шестьдесят седьмом году приехала отцова сестра из города Купинска, говорит маме: «Давай я кого-то из девчонок — Галю или Валю — заберу к себе». Потому что у неё родился сын. Говорит: «Будет у меня ходить в школу — и за ребёнком. Я буду работать (там как-то посменно), и, значит, будет у меня в городе всё-таки жить, не в деревне, и будет лучше».
Я помню, как я хотела поехать. Я очень хотела. Но она сказала: «Нет, Галину я не возьму, она строптивая. А Валя — она поспокойней, я её возьму с собой».
Уехали. Ну, а потом жизнь пошла так, что тётка была очень… ну, в общем, жестокая, жёсткая: любила сама погулять, отдохнуть для себя… А Валя детей двоих ей воспитала. Но домой она побоялась сказать, что ей плохо жилося там: никогда не сказала.
И случился вот такой случай. На краю улицы жила женщина пенсионного возраста. К ней приехала сноха с-под Москвы, отсюда, с Успенского. Приехала и говорит: «Вот, у меня сестра, её сын разошёлся с женой, и мы хотели бы найти хорошую девочку. А то чего, — говорит, — Витька-то наш болтается сюда-туда…» А она ей говорит, эта пожилая женщина: «Так у нас здесь по улице живёт семья — там такая девочка замечательная. Съездили бы посмотрели — понравится, так и забрали бы».
Но мы этого ничего не знали, конечно.
И перед Новым годом эта Валя, сестра, как раз приехала к нам. К родителям на Новый год.
Тридцать первого декабря прибегают к нам с фермы — телефонов в домах же не было: позвонили на ферму, сказали, чтоб Валя срочно вернулася в Купинск. Чего такое, не знаем. Она поехала.
Вышла с поезда — её встречают: «Здрасьте-здрасьте. А мы вот приехали познакомиться с тобой. Вот молодой человек, знакомьтесь — это Витя».
Она: «Я Валя…»
Прям возле поезда, прям у перрона!
Пришли домой, стол накрытый стоит. Ну, и Витькина мать или тётка ей говорит: «Нам сказали, что ты хорошая девочка, и не хочешь ли ты выйти замуж?»
Да, вот так, в первый вечер!
Она говорит: «Как так вы приехали „замуж“, я ничего не знаю, и не имею я никакого понятия…»
Они: «Мы приехали за тобой».
Она говорит: «Ну, вы приехали, хорошо, но у меня, во-первых, есть родители, и тётка есть, у которой я живу и детей воспитываю…»
А мы-то в деревне у себя сидим ничего не знаем. Второго января — я помню как сейчас: вытащили банки трёхлитровые — мыть банки, чтобы к лету готовиться, консервацию делать: огурцы, помидоры… Такая гора банок, вдруг дверь открывается — женщина во-от с такыми г’рудями и с песцами на плечах… У нас глаза на лоб. И ещё тётенька зашла — во-от такая тоже:
«Здрасьте-здрасьте».
«Вы кто?»
«Мы вот приехали — и Валентину Тарасовну с собой привезли».
«Валь, кто это такие?»
«Да вот, приехали познакомить…»
Она потом мне созналась. Ни любви у них не было… ну какое там, за один день? Ни отношений никаких, ничего — это ж просто вот человек с поезда вышел: «Здрасьте-здрасьте, давай поженимся». Тем более он старше от неё на восемь лет.
Она мне говорит: «Я подумала посидела, подумала… и я сказала „да“».
Я говорю: «Валь, зачем?!»
«Я подумала, — говорит, — ну вот, я воспитываю чужих детей… Чем чужих-то воспитывать, так уж лучше своих».
И они тоже за эти дни её обработали: мол, поедешь в Москву… А что он женат был, не сказали. Он же был женат, Витя-то, и развёлся. Они втихую от нас это скрыли.
Отец… отец всё-таки её любил очень сильно. Он сказал: «Если она согласна, то я не против. Но всё равно должны посидеть родные и близкие, погулять». И сказал: «Свадьбу сыграем здесь, какую мы можем».
Не вечерок, а была свадьба днём: но без платья и без фаты, потому что не было же никакой подготовленности. Приданое всё собрали, какое чего было, и они десятого января уехали уже в Москву.
Ну и вот так она стала жить, прижила двух детей.
Свекровь у неё работала в Горках-десять директором магазина. Жила хорошо, зажиточно, имела деньги. Внучку очень любила. Как заработная плата — она ехала в ресторан с ребёнком, кормила её чёрной икрой, красной икрой, бутербродами… Бабушка с внучкой. Кормила всем-всем на свете: и мороженое, и на карусели, и посвящала ей целый день. Это было действительно так.
Но моя сестра была рабыня-изаура настоящая. К чему её допускали? Свекровь взяла в магазин сначала уборщицей — помыла полы, убралася; потом: у тебя дети? Иди к детям, как говорится. И вот она убиралась, стирала, работала, а счастья и, как сказать, мужской ласки — она не видела.
Родила второго ребёнка… Но ведь ребёнка родить — это же не говорит о том, что счастлив человек. Вот я имею ребёнка — и я не знаю, что такое любовь, прожив свои годы.
