Цареградский оборотень. Книга первая - Сергей Смирнов

— Волкодлак, — и в третий раз повторил силенциарий Филипп Феор.

От горечи он сплюнул и заметил, что плевок его черен, будто он весь день просидел в коптильне.

Теперь страх силенциария гулял под его теплым гиматием, как вездесущий дворцовый сквозняк. Сквозняк то холодил ноги, то леденил сердце, то овевал змеиным дыханием шею и затылок.

Отвернувшись от черного пятна, оставшегося на корабле по левую руку, силенциарий наложил на себя крестное знамение и в своей молитве попросил милости у Господа.

«Глупая, дьявольская затея… Но Ты, Господи, свидетель — не моя. Не моя, — признавался Филипп Феор. — Я ничего не видел своими глазами, Господи. Я не видел, каким огнем они подменили таинство Крещения и с каких крыш собирали дождь вместо святой воды. Я не слышал никаких слов. Я слышал, как они ходят, вот и все, что я знаю. Но Тебе ведомо: я предупреждал. Но меня никто не слушал… И вот что вышло из их учения. Они думали, что все скрыто. А теперь все их учение проросло шерстью. Волчьей шерстью. Прямо через парчу, Господи. Прямо через парчу!»

Когда на правом берегу загрохотали копыта коней и северские всадники, жаждавшие мести, стали пускать вдогонку кораблю горящие стрелы, силенциарий подумал, что наказания ему отныне все равно не избежать — ни на земле, ни на суде Божьем.

Однако достигнув предела своих земель, северцы встали. Они побоялись ромейского колдовства, и их последние стрелы, шипя, жалили реку позади галеры. Дымки поднимались с воды и со щитов корабельной стражи.

Увидев, что опасность миновала, Филипп Феор приободрился и подумал, что Господь милостив, потому можно надеяться, что наказание, предназначенное рабу Божьему Филиппу, и будет не самым строгим, и дойдет до него не в первую очередь, как до главных виновников. В конце концов он, простой дворцовый силенциарий, оказался не по своей воле всего лишь перевозчиком чужого греха.

И теперь ему оставалось только довершить то, что не может не довершить перевозчик, уже достигший середины реки.

Тяжело вздохнув на закате дня, силенциарий Филипп Феор стал писать тайное послание хазарскому кагану.

Почувствовав скорую дорогу, в клетке из омеловых прутьев стал волноваться и распускать крылья гонец — черный хазарский голубь с ястребиными когтями, чешуйчатым клювом и двумя смарагдами в глазницах. Хазарские вестовые голуби летали только по ночам. Они легко находили путь до дворцовой крыши в Итиле по падающим звездам.

Всю ночь третий сын князя-воеводы Хорога просидел на пороге замежного Дома бродников, стоявшего на пяди ничейной земли. Он не решился войти в стены дома, сложенного на пять углов из цельных осиновых стволов так, что на углах «остатками» торчали корявые лапы корней. Венцы ничейного дома были связаны между собой только веревками из козлиной шерсти, а на кровле вместо дерна лежал стеблями вниз копченый камыш.

Молодшим запрещали приближаться к погосту, к Дружинному Дому, а пуще всего — к Дому бродников. Пугали, что сразу забудут дорогу домой, а поведет морочная тропа в подземное царство, откуда уже никогда не докричишься до своих.

Княжич сидел без движения, не замечая, что подошвы его сапог начинают светиться, как гнилушки, а душа его мерила невидимую дальнюю дорогу, разыскивая в памяти вину.

Тонкий посвист крыльев, недоступный даже силенциарию, пронесся прямо над головой княжича и над крышей безродного дома. В своих когтях черный хазарский голубь крепко держал полторы сотни ромейских слов, свитых в змеиное кольцо.

В миг тайного перелета дурных вестей всю вину взял на себя тот, кто родился в душе Стимара по священному слову и благословению отца Адриана. Тот, второй, вернувшись из странствия души, говорил княжичу на ромейском наречии слова о гордыне и покаянии, складывавшиеся в тень креста слова, а княжич слушал и принимал их в свое сердце.

Хазарский голубь пролетел и над кремником, рассекая ночь надвое, и свиток в его когтях сверкнул в небе падающей пурпурной звездой, отражая факельный огонь, что ярко пылал в тот замкнутый кругом час перед вратами кремника.

Сразу после заката, следы княжича перед вратами по велению жреца Богита были очерчены глубокой круговой межой.

По четырем сторонам света трещал, бросая на землю жгучие капли, факельный огонь, замешанный на жиру ягненка. Освещенные огнем, выскакивали из круга через межу обезглавленные петухи. Сестры княжича, сойдясь кольцом, пели заговор оборотня. Длинными осиновыми прутями они стегали по лапкам и бокам мечущиеся белые комья, валили их набок, загоняли обратно в круг, где лежали петушиные головы, разинув клювы и сторожа волчий череп, засыпавший от протяжных слов.

«На острове на Буяне, на полой поляне, светит месяц на осинов пень, в зеленый лес, на широкий дол. Подле пня того ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый, а в лес волк не заходит, а в дом волк не забродит. Месяц ты, месяц — золотые рога. Поломай стрелы, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя, человека и гада, чтоб они серого волка не брали, и теплой бы с него шкуры не драли. Слово, слово крепко, крепко, крепче сна, крепче силы турьей, крепче силы богатырской.»

Старый жрец Богит стоял у полуночного огня и, не мигая, смотрел в круг, пока череп не стал тонуть, будто брошенный в болото камень.

Хазарский голубь пронесся в вышине, и Богит увидел, как на одно мгновение через священные межи и через весь круг черной радугой перекинулся узкий невесомый мост.

«Черный мост! Влесова дорога ждет княжича!»- прозрел он судьбу третьего сына князя-воеводы.

Как только волчья кость погрузилась в землю и наверху остались зиять до рассвета лишь две пустые глазницы, старый Богит поспешил к своему тайному озеру, бережно неся в глазах жгучую влагу минувшего дня.

Капли упали в озеро и, как предрекал жрец, сразу пошли в глубину под тяжестью вместившхся в них заговоров и обрядов. И там, почти у самого дна, они всколыхнули тень моста, пересекшего два красных зрачка бездны.

Жрец Богит наконец различил в озере день, хранивший ответ.

Тот день был так далек, что даже век, в каком он затерялся, мерцал всего лишь крохотной каплей дождя, выпавшего на самом краю света.

Тот век был раньше века обров-авар, скакавших на своих волколапых жеребцах,

раньше нашествия готов[58], об чьи слова можно было обрезаться, как об серп или об осоку,

раньше гуннов[59], которые ездили на больших гривастых крысах и два раза в год разрезали кинжалами свои сроставшиеся веки, потому что глаза у них были чересчур узки,