Голод - С Семенов

- Ну, мы думали, совсем больной, а этот и сам сойдет.

Мама плачет и одевает папу, а у него дрожит нижняя губа, как у ребенка. Смотрит то на санитара, то на маму и лепечет:

- Да, да, да, я сам сойду.

И вдруг я подошла к страшному, толстому санитару и медленно сказала ему:

- Да, да, он сам сойдет.

И мама подхватывает тоже:

- Да, да, он сам сойдет.

А я, как услыхала мамин голос, вдруг почувствовала, что текут слезы. Убежала в другую комнату. Вытерла и опять пришла. Папа уже совсем одет и тянется к маме жалкими, жалкими, как тогда у Шуры, глазами:

- А... а когдааа приееедете ко мне?

- Завтра, завтра утром приедем. Все, все. Переночуем ночку и приедем. Ты не бойся. Приедем, приедем.

Мне тоже нужно поцеловать папу, а я не могу, не могу. Противные, мокрые, слипшиеся усы...

Санитары тронулись. Голова папы слабо мотнулась и опустилась на грудь. Уже выходят на кухню.

Сердце словно вскрикнуло. Бросилась за ним, чтобы поцеловать. Догнала на кухне. Опять не могу. Вдруг один санитар обернулся и удивленно говорит:

- А разве его никто не поедет провожать?

Ага, ага! Папа только этого и ждал. С усилием поднял голову и смотрит на нас умоляющими глазами. Но санитар, словно что-то прочитав на наших лицах, добавил:

- Ну, да мы его в момент доставим.

Уже уводят. Через открытую дверь слышна возня на лестнице и рыдания мамы. И опять сердце словно вскрикнуло. Проститься, проститься надо. Как безумная, бегу по лестнице. Подбегаю к воротам. Стоит страшная карета. На козлах закутанный кучер, и лица не видно. Только кнут тянется из руки. Папу уже впихивают в карету. Мама трясется от рыданий. Господи, Господи! Надо проститься с ним. Проводить его.

Сунулась в карету, а там темно, темно. В углу сидит черный папа и стонет. И опять не могу проститься. И поехать с ним - ни за что, ни за что!.. Господи, как страшно! Даже задрожала вся. И вдруг, не простившись с папой, не сказав никому ни слова, бросилась прочь от кареты. Прибежала в комнаты и бросилась на кровать. Не плачу, а только дрожу.

Потом пришли мама и Сережа. Стоит папина пустая кровать, и одеяло раскрыто. Все посмотрели на это одеяло и сразу переглянулись. Но никто не сказал ни слова.

Торопливо стали укладываться спать. Лежу и слышу, как переговариваются Сережа и мама:

- Завтра пораньше поедем к нему.

И внезапно я тоже кричу пронзительным страшным голосом:

- Я тоже, я тоже.

Сережа и мама сразу замолкли. Потом оба вместе говорят вздрагивающими голосами:

- Хорошо, хорошо. И ты.

4 декабря.

А утром я проснулась такая бесконечно усталая, что не хочется ехать. Лучше уж, как всегда, пойду на службу. Вижу, что Сережа и мама собираются. Спрашиваю их:

- А мне-то с вами ехать?

И, кажется без всякой цели, они сказали, что с'ездят одни. А я вздохнула с облегчением.

В канцелярии день проходил медленно. С тоской ожидала, когда все кончится. Не могу видеть знакомых лиц.

Потом шла домой пешком. Трамваи не ходят. Нарочно стараюсь промочить ноги и простудиться. Распахнула пальто. Ветер гнилой, сырой, и на улице слякоть. Чувствую, что поднимается тупое наслаждение от того, что, наверное, теперь заболею и умру. Наверное, наверное! Ноги промочены, и в горло надуло.

На Каменноостровском поравнялась с улицей, где находится Петропавловская больница. Пугливо остановилась. Там - папа. Зайти бы надо. Но как я устала, как устала! Не могу, не могу... Пойду.

Почему-то дверь в квартиру, против обыкновения, не заперта. И сразу от этого шаги стали осторожнее. Вхожу тихо... Какая мертвая тишина в доме! И электричества еще нет. Темно. Наверное все сидят в комнатах... Ах, нет, - мама на кухне. Почему же она не шевелится и не встречает меня? Сложила руки на колени и наклонила голову.

Замирающими шагами подошла поближе. Вдруг мама приподняла голову и скользнула по мне взглядом. Какое безобразное, опухшее от слез лицо, и глаза совсем безумные! Посмотрела секунду на меня и опять приняла прежнее положение. А на полу, около ее ног, прикорнул Борис. Он даже не взглянул на меня.

Не решилась ее спросить ни о чем. Вся оцепенела, осторожно открываю дверь в комнату. Сережа лежит на диване ничком и не повернул на мои шаги головы. И его не решаюсь спросить. Прошла мимо дивана и села в углу.

И вдруг Сергей завозился. Сразу вся напряглась, как струна. Он уже говорит:

- Папа умер ночью.

...............

Не помню, что было за этими словами. Кажется, билась в судорогах на полу и выла, как зверь. Пришла в себя от огромной, страшной боли в сердце. Поднялась на коленях на полу. Да, да, он умер, затравленный нами! Даже умирать в больницу выгнали. Это все мы, мы, мы!.. Нет, это я, я! Я виновата в том, что он умер! Опять упала на пол и уже по-человечески мучительно закричала:

- Прости, прости, папочка милый! Прости, прости!

...............

Кажется, пыталась разбить голову о пол и в безумном ужасе все кричала:

- Прости, прости, прости, прости, папочка милый, милый!..

Надо мной стоял Сергей и тряс за плечо: "пощади маму, пощади", - хрипел он, а я ничего не понимала и кричала:

- Прости, прости, прости...

...............

Потом сидела в углу и смотрела, как двигалась по комнате мама. Она была без лица... Зачем-то копошилась у стола. Потом будто по воздуху поплыла ко мне:

- Садись обедать...

- А он меня не простил?

- Да полно тебе, дурочка!

Она повела меня за руку и посадила за стол.

...............

Потом, кажется, спали, а я не спала. Все слушала свое сердце. Оно стучало:

- Не простил, не простил, не простил...

5 декабря.

Мама и Сережа утром пошли в больницу. Я очень хотела пойти с ними и не смела попроситься. Они ушли, а я осталась с Борей. Боря плакал, а я смотрела на него и молчала.

Потом пришли мама и Сережа, а с ними Митя и Тонька. Господи, Митя курит! Достал из кармана два фунта хлеба и денег еще. Подает маме:

- Это вам на мясо.

А потом... потом заложил нога на ногу и курит. И лицо сытое, как всегда. Как он может? Как может? Слышу, он говорит:

- Феюша, я сегодня ничего не пил. Поставь самоварчик.

...............

А за чаем Митя вдруг спрашивает маму:

- Как же это он скоро так?

У Сережи сурово сдвинулись брови, а мама всхлипнула:

- Да, да, словно пошутил с нами... Вчера свезли, а сегодня умер. И вдруг она запричитала:

- Ах, Митенька, если бы я знала, разве бы я...

И сразу, точно чего-то испугавшись, оборвала.

Я поняла, почему она оборвала. Ага!.. "Если бы я знала". Да, да, и она виновата. Он и ее не простил.

Посмотрела ей в глаза с внезапно вспыхнувшей ненавистью. И она тоже поняла. Я видела, как она жалко смутилась, как задрожала губа и наполнились слезами глаза. Так и надо. Так и надо. Зачем мучили его?