Ёсико - Иэн Бурума

Музыка гремела просто оглушительно. Я никогда не понимал эту любовь американцев к африканским барабанам. Относятся к неграм как к рабам, а сами танцуют под их музыку. Капитан Пик, русский специалист по еврейскому вопросу, с губной помадой, размазанной по губам и подбородку, вырядился в женское бальное платье. Его глаза блестели, как в трансе. То же самое выражение я заметил и у других присутствующих на этой вечеринке. Четверо из пяти присутствовавших японских офицеров, сняв кители, сидели вокруг стола с какими-то русскими девицами. У одного из военных из-за пояса торчала толстая пачка банкнот, похожих на старые русские деньги. Сидевшая у него на коленях девица, закинув голову, пронзительно визжала, а один из его собутыльников, стянув с ее плеч платье, поливал из коктейльного бокала, точно клумбу, ее голую грудь. Я попытался заговорить с Таками, но он не смог произнести ничего вразумительного. «Горячие орешки! — только и кричал он. — Горячие орешки!» Я так и не понял, что он имел в виду. Да, полагаю, он и сам не знал.

День ото дня новости становились все хуже. Хотя людям не дозволялось слушать вражеские радиостанции, это делали все, и я заметил перемену в китайцах, которые больше не ежились как собаки, опасаясь побоев, перед каждым человеком в японском мундире. Они видели, что наша игра проиграна. Я понимал их чувства. Да и кто их мог за это винить? Будь я китайцем, я бы чувствовал себя точно так же. Иногда я жалел об этом, но я был японцем и ничего не мог с этим поделать. Родную кровь, как и линии на ладони, не подделаешь. Китайцы слишком долго страдали. Пора было заключать мир. Нам не нужно было воевать с Китаем — да-да, особенно с Китаем. Это было нашей громадной исторической ошибкой. Сумей мы лучше убеждать китайцев в том, что мы на их стороне, уже давно исполнились бы наши заветные мечты, хотя бы некоторые из них; но наши военные руководители посчитали, что они все знают лучше. И решили сражаться до последнего мужчины, женщины и ребенка. Мы, японцы, никогда не могли правильно объяснить свои мысли и действия — настоящие лягушки в колодце. Прав Кавамура. Сейчас китайцы нас ненавидели, и в этом была наша вина.

Что я могу сказать о страшных событиях 6 августа? Жестокое убийство невинных жителей Хиросимы, которые и в войне-то участия не принимали, — самое нечеловеческое из деяний, когда-либо совершенных человеком. Это была даже не битва — просто массовое истребление мирных японцев, с которыми обошлись, как с крысами. Американские пилоты и в глаза не видели своих жертв. Только нация, не имеющая корней, не имеющая за душой ни толики человечности, могла совершить такое злодеяние. Наши солдаты натворили много плохого на этой войне, но до подобной низости ни разу не опускались.

В эту ужасную ночь 6 августа Ри давала концерт в театре «Гранд». Под названием «Музыкальная фантазия». Тот концерт стал последним ее выступлением, хотя об этом мы тогда еще не догадывались. Зал был забит китайцами — в основном теми, кто пришел посмотреть на звезду из «Опиумной войны». Даже самые отъявленные патриоты простили ей прошлое в Маньчжоу-го. Теперь она для них была просто сладкой девчонкой.

Появление Ри — такой маленькой и беззащитной в серебряном свете прожектора, в великолепном платье из ткани с цветами лотоса, — было подобно волшебному снадобью, которое позволило забыть на час-другой обо всех ужасах, творившихся снаружи. Шанхайский симфонический оркестр — пестрое сборище русских, евреев, немцев и китайцев — никогда не звучал так слаженно. Ри исполнила подборку из китайских песен: «Орхидеи так милы», «Благоуханный сад», «Месяц над Западным озером». Аплодисменты гремели, как раскаты грома. На вторую часть концерта Ри надела красное вечернее платье и исполняла джазовые номера, извиваясь, как негритянка. Я не знал, сможет ли она выйти сухой из воды. Это была совершенно «вражеская» музыка, какую раньше наши цензоры в жизни бы не пропустили. Очевидно, еще один признак того, что конец нашей мечты приближался.

Для третьей, финальной части концерта Ри переоделась еще раз. Когда бархатный занавес снова поднялся, она явилась в китайском платье из мерцающего синего шелка, расшитого серебристыми птицами. И исполнила песенку из «Веселой вдовы». Затем последовала пауза, и дирижер стал готовить оркестр ко второму номеру. Софиты палили нещадно, и на лбу певицы, несмотря на толстый слой грима, отчетливо проступали жемчужинки пота. Она спела несколько первых тактов следующей песни, когда вдруг завыли сирены воздушной тревоги. Видимо, за шумом оркестра она сирен не расслышала и продолжала петь. Американские бомбардировщики, должно быть, летели прямо над нами — от грохота чуть не лопались барабанные перепонки. Толпа ликовала, даже несмотря на то, что все могли погибнуть. И наконец Ри прекратила петь, пораженная ревом и грохотом. Билетеры бросились в зал, приказывая всем бежать в бомбоубежище.

Чтобы успокоить нервы, мы решили выпить в ее гримерной. Сидели и тихо разговаривали по-японски. Я настаивал на том, чтобы она немедленно покинула город. Нет смысла напоминать, что сделают американцы, когда войдут в Шанхай. Ни одна японка не будет в безопасности. Я сказал ей, чтобы она ехала на север, к родителям. Пока еще есть время и можно пробраться через Маньчжурию. Я присоединюсь к ней, если она пожелает. Но на этот раз она не захотела прислушаться к моим советам. Для своих родителей она уже сделала все что смогла. Почти каждый юань, который она зарабатывала, уходил к ее отцу-неудачнику. Теперь она подождет в Шанхае возвращения Кавамуры. Он ее защитит. Я сказал, что рассчитывать на это нельзя. Американцы его сразу же арестуют. Но, что бы я ни говорил, ее решения это не меняло. Лицо ее выражало саму непреклонность.

— Я остаюсь здесь, — объявила она, перейдя на китайский. — Здесь мое место. Ты видел, как встречала меня публика сегодня вечером? Здесь мой дом!

Слезы и сегодня наворачиваются на глаза, когда я вспоминаю о ней — такой одинокой и беззащитной в той душной комнате, пахнущей гримом и потом. Несколько раз гас свет — отключали электричество. Я чувствовал, что она ускользает из моих рук, становится недосягаемой. Из-за войны, из-за обстоятельств нашего рождения между нами разверзлась пропасть, через которую я уже был не в силах перекинуть мост. Я не был китайцем, я даже не родился в Китае. Но и в Японии меня ничего не ждало. Поэтому я тоже останусь в Китае, но не в Шанхае или Пекине. Вернусь в Маньчжурию — туда, где начались все мои приключения. Признаюсь Амакасу в том, что миссию так и не выполнил. Вряд ли со мной что-нибудь случится. Что они могут мне сделать? Убить? Снова отправить в тюрьму? Слишком поздно. Я понимал, что для нас, японцев, все кончено, ведь даже тот нелепый шпион, которого Танэгути приставил ко мне, однажды сгинул, чтобы никому не попасться на глаза, когда придут американцы. Я отдам себя в руки моих китайских друзей. Ведь я не обидел ни одного китайца. Всегда был на их стороне. Я знал, что они поймут мои чувства.

Сейчас я понимаю, что мы были просто глупыми мечтателями, Ри и я. Что могли сделать для меня мои китайские друзья? Как часто мы отказываемся принять правду сердцем, даже когда осознали ее умом. Мы потерпели поражение. А на тех, кто были нашими друзьями, победители устроили облаву или надавили еще как-нибудь, лишь бы их головы оставались склоненными. Никто из них не сможет иметь со мной дела. А Ри, бедная невинная Ри, ведь ее желание исполнилось. Она действительно стала китаянкой — и разделила участь тысяч и тысяч китайцев. Как только американцы взяли Шанхай, китайские националисты немедленно обвинили ее в измене. Как и другая Ёсико, которая оказалась еще глупее нас, ибо специально вернулась в Китай в последние дни войны, надеясь примкнуть к партизанам, Ри оказалась в шанхайской тюрьме, где ее ждали суд и неизбежная казнь.

В Синьцзин я прибыл обессиленный, после бог знает скольких часов на поезде, который останавливался чуть не на каждом столбе. «Перемещение войск», — как правило, отвечали измотанные железнодорожники. В Синьцзине я увидел, что же представляло собой это «перемещение войск». Вагоны «Азиатского экспресса» были набиты вояками высших рангов и их добычей; одно купе — китайскими лакированными изделиями, другое — драгоценными картинами, еще одно — золотом, мешками с рисом и ящиками с драгоценным фарфором. Несколько мужчин, в которых я узнал офицеров военной полиции, сидя в своем купе, налегали на саке и закуски; полковник Квантунской армии раздраженно задергивал шторки, чтобы только не видеть смятения, царившего на платформе. Гражданские японцы с дорожными мешками на спинах дрались за возможность подобраться поближе к поезду в несбыточной надежде сесть в него. Низшие чины отгоняли их, используя ружья как дубинки. Я видел, как топтали японских детей, пока родители умоляли солдат пропустить их. По вокзальному репродуктору на японском объявили, что поездов на Далянь больше не будет в связи с перемещением воинских эшелонов. Сообщение повторили несколько раз, пока «Азиатский экспресс» в облаках пара неспешно отходил от перрона. Люди, скованные страхом, шарахались по вокзалу кругами, не зная, куда идти.