Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля

— Так не всё ли равно, будешь ли ты на танцах?

— Но…

— Ты увидишь большой мир, — сказал Дезире нараспев, и было в его голосе что-то… странное. Что-то, что пахло дорогой, и ветром, и солнцем. — Огромный мир, в котором ты сможешь быть кем угодно, в котором открыт каждый путь, и нет жестокой судьбы, и нет платы за ошибки, и нет боли, и нет…

Его слова были по вкусу похожи на мёд, сладковатые и немного пряные, щиплющие язык, щекочущие нёбо и пропитывающие собой лёгкие. Они проникали в кровь, пьянящие, пузырящиеся, они били в голову, и моё лицо само собой расслабилось и пустило на себя улыбку.

Не этого ли я хотела, и не об этом ли мечтала? Огромный мир, в котором я буду свободна. Где я найду новое место, где я встречу свою пару, где я стану расшивать кружево бисером и придумывать платья, в которых не стыдно выйти в свет Волчьей Советнице или самой Принцессе Полуночи. Синие глаза горели ярче неба в Долгую Ночь, и я улыбалась им, тянулась навстречу, тянулась всем своим существом…

…но потом я вспомнила.

— Нет, — с трудом выдавила я, и это «нет» резало язык и рвало душу. — Тётка Сати!.. Я не могу от неё уехать. Я не могу. Нет.

— Это твой выбор, — певучие слова хрустели битым стеклом.

Слёзы катились по щекам и замерзали. Я задыхалась, горела и каменела, а тело осело мешком:

— Нет.

xxv.

— Смотри, какую тебе нашла, — щебетала Калерья, суетливо освобождая стол и выкладывая на него крупноформатную яркую книгу. — Только аккуратно! Я на дом её вообще никому ещё не выдавала! Если порвёте, не знаю что с тобой сделаю. Племяшки твои надолго приехали? И у тебя двое ведь их? Или трое уже?..

Я вяло промычала что-то бессмысленное.

Книга была чудо как хороша, — удивительно даже, что такие присылают в провинциальные библиотеки. В ней было всего восемь разворотов, зато, стоило открыть — и со страниц вставали, как живые, леса и замки. Вот златовласая княжна, запертая в картонной башне, и её коса сплетена из ленточки и развевается на сквозняке; вот летящие над лесом морочки, полдюжины картонных силуэтов, вскакивающих над листом.

Я рассказывала Дезире о таких книгах и даже пыталась изобразить что-то из тетрадного листа, но получилось, конечно, некрасиво и не очень-то понятно. Потому на прошлой неделе я попросила Калерью поискать для меня что-нибудь, и она нашла. А мне уже, наверное, и не надо.

В библиотеке было хорошо натоплено, и в тепле я размякла, расслабилась, и ледяной обруч, холодящий сознание, подтаял и оплыл. Больно, будто под плотной повязкой порез, и онемевшее тело на время забыло про боль, а потом вспомнило.

На половицах подо мной таял снег, я сама порядков взопрела, Калерья суетливо пересказывала какую-то ерунду про ревизию из Бица, и я будто приклеилась к полу и этому её неожиданному теплу. И сказала, непонятно зачем, тихо и жалобно:

— Это не племяшкам. Они… не приехали.

Калерья покачала головой:

— А Гай не больно-то молодец вырос. Не так нас воспитывали…

— Дорога дальняя, — я пожала плечами. — И куда к нам с детьми… это не им была книга. Это…

Глаза защипало. Калерья кивнула на стул для посетителей, и я упала на него, неаккуратно расстёгивая шубу и разматывая платок. Растёрла ладонями щёки, хлюпнула носом, всё-таки расплакалась и заговорила, хватая ртом воздух.

О том, как болят глаза и руки после ночного раскроя. О том, как подкатывает к горлу, когда тётка Сати заходится в страшном лающем кашле, и как что-то обрывается внутри, когда этот кашель прекращается, потому что у неё кончаются силы кашлять. О том, что я снова никого не встретила, хотя бежала так, что ломит всё тело, а нос щиплет чужими запахами. О том, как хорошо было сидеть там, на площадке на краю мира, в центре бездонного ничего, и смотреть на туман и на золотарник, на жёлтое от солнца небо и на ЛЭП, на медленно засыпающие деревья и любопытные голубые глаза, и что там было почему-то легче, и проще, и хотелось смеяться, даже если для смеха не было совсем никаких причин.

— Я думала, мы друзья, — беспомощно сказала я.

— С лунным?..

— Я думала, мы дружим, — повторила я шёпотом.

«Зверушка». Меленея называла меня зверушкой, и это было… ничего такого, и не обидно даже. Она хорошая девочка, резкая местами, хорошая и брошенная — я видела много таких подростков, оставшихся в руинах Марпери, на крыльце закрытого технологического колледжа, от которого осталось только левое крыло. Они — мы — бродили тогда по городу привидениями, отупевшие и потерянные, и всё ждали… чего-то.

Она несчастна так же, как мы. Как люди. И Дезире…

— Я рассказывала ему сказки, — слабо улыбнулась я, и Калерья тихонько цокнула языком и покачала головой. — И читала всякое. Он помогал мне придумывать платья! Я радиодетали хотела купить с зарплаты. А он… использовал меня? И применил… магию…

Его сила пахла гретым мёдом с травами — и оглушительным, душащим электричеством, оставляющим за собой горелый след. Она растекалась по груди, бередила душу, отравляла кровь, и даже мой зверь, обычно ленивый по зиме, тянулся к ней болезненным стремлением. Это был запах обещания.

Он заколдовал меня, чтобы…

— Я ведь думала, что мы друзья.

Тело тяжёлое, непослушное, а всё вокруг — какое-то пустое, будто стены библиотеки раздвинулись, а стул для посетителей провалился в душное мёртвое подземелье, заполненное отчаянием и тупым страхом. Минутная стрелка на часах ползла улиткой вместо того, чтобы отсчитывать время. Пальцы кололо иголочками.

— Лунный, — встревоженно сказала Калерья. — Лунный…

— Они такие же люди, — возразила я.

И тогда сообразила: это ведь я считала Дезире человеком. А потом он применил ко мне магию.

Пространства и расстояния условны, когда мы говорим о детях Луны, но я решила всё-таки не ходить больше на площадку. Кто знает, что я встречу там на этот раз? И чем это может закончиться.

— Поссорились? — усмехнулась тётка, когда я в субботу подтащила табурет к её постели и предложила почитать. — Или что же, он на Долгую Ночь встретил свою?.. Ох, Олточка…

— Кого — свою?

— Так… пару.

— Пару? Какую пару?.. Тёть Сати! Нет у меня никакого мужика!

Она фыркнула:

— Ну и зря.

А потом опять раскашлялась, и кашляла долго, нехорошо, гулким грудным кашлем с присвистом.

— Почитаю тебе, — вздохнула я.

Тётка Сати предпочитала исторические романы, — про интриги, подвиги и старые Кланы. Лет пять назад в моду вошёл период птичьих войн, и сейчас она смаковала толстый том о жизни синицы Бьяри и возвышении её Клана.

Это было довольно тяжёлое, драматичное чтение. Мы поплакали над книгой вместе, и это неожиданно помогло. Меня будто умыло этими слезами, что-то внутри разжалось — и отпустило.

— Ты заведи кого-нибудь, — добродушно напоминала тётка. — Всё не одной куковать. Мне Гата сказала, что у неё у сына на участке токарем служит полоз, зовут Форц, тридцать шесть лет и одинокий. И бабы у него вроде как никакой нет, ты может познакомься…

— Тёть Сати!..

— А что? Ну вот что ты всё тётьсатькаешь!.. Дело тебе говорю. Плохо одной, Олта, плохо. Я когда молодая была, тоже бывало хвостом вертела. А теперь что? Приживалкой помираю.

— Ну хватит. Я встречу пару, а тебе ещё внуков моих нянчить.

— Как помру, ты к Гаю езжай. А то племяшки вырастут, ты им и не нужна будешь. Надо с малолетства с ними… а лучше вон, закрути с Форцем. Чем плохо? У него и работа хорошая.

Я вздохнула. Тётка считала, что я «перебираю харчами», и что с любым мужчиной лучше, чем совсем без него. Наверное, в её словах была своя очень печальная мудрость, но я не могла себя пересилить. Все эти мужчины не были Им, не были моей парой, тем самым, кого я стану любить всю жизнь. Однажды я обязательно его встречу, и мы будем счастливы вместе. Для него моя тяжёлая коса, для него припрятано на дне маминого чемодана нарядное платье с кружевами, для него вся нерастраченная нежность и нетронутое сердце.