Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова - Монт Алекс

— Сие было бы решительно к месту! — горячо поддержал Павел идею Чернышёва с охранительным листом.

— Однако ж вам надлежит спрятать оную бумагу куда подальше. Не приведи Господь, она попадётся на глаза французам.

— Я зашью её в своё платье, а затем, перед самой Москвой, передам в надёжные руки. — При воспоминании об Анне Павел смутился и покраснел.

— Надёжные руки или ручки?! Шерше ля фам! Не так ли, господин Овчаров! — заговорщически рассмеялся разгорячённый выпитым Чернышёв.

— Ваша правда, господин полковник. Вам, однако, не занимать проницательности, — пребывая в сокровенных мечтах, признался он.

— Тем и живём, сударь мой, тем и живём! — не смог отказать себе в похвале Чернышёв. При этом один его рыжий ус оттопырился, в глазах замелькали черти, и всё пылкое лицо его дышало довольством и развязностью.

— Стало быть, завтра мне предстоит увидеть светлейшего!? — перевёл разговор на деловой лад Павел. Говорить с Чернышёвым об Анне ему не хотелось, особенно, наблюдая перед собой его цветущую, не в меру заинтересованную донжуанистую физиономию.

— Вам представится счастливый случай познакомиться с фельдмаршалом. Надеюсь, он не оставит вас в своих милостях и окажет покровительство. А сейчас мы расстанемся. Я обещал проведать моего доброго приятеля Васильчикова, у него собирается компания на вист. Пара-другая партиек, знаете ли, не помешает. Вы же можете остаться у меня без всяких церемоний, мой денщик вам послужит. Кстати, он ночует в сарае во дворе. — Чернышёв вспомнил про приглашение князя и решил немедля отправиться к нему.

— С благодарностью воспользуюсь вашим гостеприимством, господин полковник! — не стал разводить антимонии Павел.

— Вот и сладили, ротмистр! — откланялся Чернышёв и, отдав приказания слуге, отбыл на поруки веселья.

За день Павел изрядно утомился; обилие новых впечатлений послужило тому причиной. Покончив с остатками ужина, он завалился спать прямо на голом сене, порядочную охапку которого ему принёс заботливый денщик Чернышёва. Занимать единственную кровать в комнатке за перегородкой он посчитал неудобным. Вдруг полковник проиграется в пух и прах и нагрянет посреди ночи! Спать же на сене или набитом соломой тюфяке он давно привык. Годы воинской службы и месяцы, проведённые в тюрьме, научили его этому. Едва голова Павла коснулась душистого ложа, а тело приняло горизонтальное положение, сон сковал его члены и погрузил в неверное забытьё мозг.

Прошло часа два, как неясный глухой шорох раздался в темноте. «Крысы или мыши!» — спросонья подумал он и повернулся на другой бок. Шорох меж тем повторился, только звучал теперь явственнее и ближе.

— Чёртовы создания! — пробурчал в раздражении окончательно проснувшийся Павел и зажёг свечу.

Ни мышей, ни крыс нигде не было, однако странный звук, напоминавший шорох тяжёлого платья или сильно накрахмаленной материи, продолжал исходить откуда-то сверху, из-под самой кровли. Недоумевая, он отворил окно. Тёмная безлунная ночь окутывала лагерь. Редкие огни одиноких костров мерцали вдалеке. Выкрики часовых возле дворцового крыльца разрывали на миг мертвящую тишину, и ничто другое не нарушало тягучего безмолвия ночи. Он прислушался. Сторонние звуки, кажется, исчезли, и он затворил окно. Собираясь лечь, он подошёл к столу, где горела свеча, но взявшийся непонятно откуда ветер резким порывом погасил её, накрыв комнату гнетущим мраком. Неизвестный страх пригвоздил его к полу, он не смел сделать и шага. Скрипнула дверь. В кромешной темноте кто-то прошёл за перегородку и улёгся на кровать, одиноко приткнувшуюся у стены.

«Эй, кто там?» — попытался спросить он, но горло пересохло, язык одеревенел и отказывался повиноваться.

— Не бойся, я не причиню тебе зла, — могильный потусторонний глас отозвался во мгле.

«Кто-то определённо за перегородкой», — догадался Павел, и страх стал отпускать его.

— Видишь, ты уже не боишься! — ободрил его тот же голос, и ему почудилось, что он уже не замогильный, а вполне себе земной и живой, да в придачу ещё и женский.

— Кто ты? — хрипло проронил он.

— Зажги свечу — и увидишь!

— Кто вы?! — в невероятном изумлении отпрянул назад он, когда колеблющееся пламя осветило комнату.

За перегородкой на кроватных перинах возлежала роскошная женщина, одетая в пеньюар.

— Хозяйка усадьбы, — густым грудным голосом отвечала дама.

— Стало быть, ты… вы госпожа Салтычиха… простите великодушно, Салтыкова?! — в замешательстве проронил он, зажигая свечи в канделябре и поднося его ближе к кровати.

— Да, я и есть та самая Салтычиха, ежели тебе угодно, — горько и зло усмехнулась женщина.

— Нет-нет, мадам Салтыкова, мне угодно звать вас по имени и отечеству, — неловко оправдывался он.

— Дарья Николаевна, — приподнимаясь на подушках, назвалась она, при этом её восхитительная грудь едва не вывалилась из кружев пеньюара.

— Отставной ротмистр Овчаров Павел Михайлович, помещик Виленской губернии.

— Война, чай, идёт, а ты до сих пор отставной! Непорядок! — нахмурила лоб Салтыкова.

— Нашествие застигло меня в тюрьме, а допрежь я вышел в отставку, чтобы поправить дела имения и…

— В тюрьме?.. — задумчиво протянула она. — Я тоже долгонько была в тюрьме! В яме, под землёй, без огня и дневного света. Полных тридцать три годочка! Там и померла.

— А ныне вы?.. — не веря своим глазам, едва слышно вымолвил Павел. Салтыкова окончательно запутала его.

— А ныне вот — жива-живёхонька! — съязвила Дарья Николаевна и, прикрыв пухленькой ладошкой очаровательный ротик, протяжно зевнула. — Принёс бы ты, отставной, вина, что ли! Да и поесть не мешало б!

— Вина — это можно, а вот вечерять нечем. Остатний ужин я уж, простите Христа ради, самолично приговорил, — с виноватой улыбкой отвечал Павел.

— Вот незадача! Ну да ладно, отставной! Гольное вино тоже сгодится!

Овчаров вспомнил, как Чернышёв толковал ему о бутылке отборного бургундского, которое ему преподнесли в Ярославле — с его слов, чуть ли не сам его высочество принц Ольденбургский. Впрочем, узнав полковника ближе, он понял, что тот склонен к хвастовству и лёгкости суждений и не преминет плеснуть колера в картину, на которой запечатлён сам.

«Однако где ж бутылка запрятана? Не рыться же мне в вещах полковника?» — мысленно спрашивал себя Павел, рассеянно озираясь по сторонам. То, что за бургундское придётся объясняться с его владельцем, на тот момент не слишком волновало Овчарова.

— Что ищем, отставной? — без труда угадала его мысли Салтыкова.

— Да вот, бутылка бургундского где-то затерялась! Хотя ещё сегодня была…

— Была, да сплыла! — расхохоталась женщина. — Вон она, подо мной, под кроватью запрятана! Давай посвечу тебе, отставной!

Салтыкова проворно соскользнула с перин и, выхватив канделябр из рук Овчарова, водрузила его на пол возле того самого места, где, по её предположению, находилась бутылка. И действительно, он нашёл её там. Бокалы сыскались немедля, и вот они уже за столом друг против друга. С величайшей осторожностью и почтением (как-никак подарок принца!) Павел откупорил вино и разлил насыщенный багрянец.

— Забытый аромат! — сделала глоток Дарья Николаевна, печально вздохнула и мечтательно посмотрела на своего визави.

— Да, вино отменное! — отдал должное бургундскому и Овчаров.

При свете множества свечей — Павел зажёг все свечи, которые только нашёл, и воткнул их в зияющие жерла канделябра — красота Салтыковой стала воистину ослепительной.

— Отчего молчишь, отставной?! — игриво прищурилась дама, распуская украдкой пеньюар.

— Затрудняюсь постичь происшедшую с вами, любезная Дарья Николаевна, метаморфозу, — честно признался не на шутку обескураженный Павел.

— А ты не затрудняйся, а постигай, покамест я тебе дозволяю, — усмехнулась она и ещё более ослабила тесёмки.

— Но вы же должны быть духом бесплотным, бестелесным, а не женщиной из плоти и крови?! — горящими глазами смотрел на обнажившееся плечо Салтыковой мало что понимавший Павел.