Мужчины двенадцати лет - Альваро Юнке

Нико улыбнулся. Мать поцеловала его в лоб и расплакалась.

— Что ты плачешь, дочка? Надо смеяться, а не плакать.

— Если бы Хуан его видел! Хуан всегда мне говорил: «Нико уже взрослый, скоро он тебе помогать будет». Он утешался этой мыслью в последние дни своей жизни…

И она обняла сына.

— А, вот как! — вскричал дедушка. — Ты, значит, плачешь от радости? Бедная ты моя дочурка! От горя — плачет, от радости — плачет… Ты только и умеешь, что плакать… Эй, ребята, а ну давайте посмеемся!

И дедушка громко захохотал. Четверо малышей вторили ему: «Ха, ха, ха, ха!» — замирая от восторга.

— Ну ладно, Нико, — сказал дедушка старшему внуку, — кончай обедать и одевайся.

— А чего ж мне одеваться? Надел шапку — и готов. Ведь штаны и куртка у меня одни.

— Сеньор, — сказал старик, входя в кабинет хозяина, — вот тут я внука привел.

— Какого внука?

— Которого вы обещали взять помощником привратника.

— Ах, да! А я было уже забыл. Пусть войдет.

Старик приоткрыл дверь в прихожую, где мальчик стоял и ждал, смущенно вертя в руках шапку и глядя в землю.

— Нико, входи…

И Нико оказался перед хозяином, который что-то писал на большом листе бумаги. Мальчик пробормотал:

— Добрый день!

Но, наверно, он сказал это очень тихо, потому что хозяин не ответил и продолжал писать.

Нико и дедушка стоя ждали. Нико рассматривал хозяина: он был еще довольно молод, хотя лысина, ранние морщины и землистый цвет лица старили его. Какой худой! А руки как у мертвеца. Мальчику стало страшно, когда он взглянул на эти руки. Наконец хозяин подписал бумагу, промакнул ее и посмотрел на мальчика. Потом сделал презрительную гримасу и обратился к старику:

— Ну ты, старый хрыч, это и есть твой внук, о котором ты мне столько говорил?

— Да, сеньор.

— И он на что-нибудь годен, а?

— Ну как же, сеньор! Первые-то дни он, может, будет немножко неловок, ведь бедняжка никогда по коврам не ходил. Но вот увидите, сеньор, он привыкнет, а как привыкнет…

— Ну, ну, хватит! Заткни клюв, а то будешь тут каркать целый день. Тебе бы на аукционе работать, цены выкрикивать.

— Хорошо, сеньор, — ответил дедушка, склонившись в почтительном поклоне, и, отступив на шаг назад, заискивающе улыбаясь, ждал.

Хозяин надписал конверт, положил в него письмо и протянул дедушке:

— Возьми. Наклей марку и брось в ящик.

— Хорошо, сеньор. — Старик снова низко поклонился и направился к выходу.

— Эй, ты, подожди! Потом отправишь… Поговорим насчет мальчишки. — Он указал на Нико. — Не знаю, брать его или нет.

Старик принялся умолять:

— Возьмите его, сеньор! Пожалуйста, возьмите! Ведь дома еще четверо остались, мал мала меньше, А мать целый день сидит за иглой, чтобы всех прокормить. Возьмите его, сеньор. Я вас на коленях умоляю! Вы благородное дело сделаете, сеньор…

— Ух, надоел! Замолчи!

— Хорошо, сеньор.

Растерянный и дрожащий, Нико наблюдал эту дикую сцену. Возмущение и гнев душили его. Мысли путались. Он понял, что дедушка унижается перед этим человеком, который называет его на «ты» и обращается с ним как с собакой.

Он не знал, что делать. Слезы жгли ему глаза. Горло стеснило, словно он проглотил кость. Он с удовольствием бросился бы бежать куда глаза глядят, только бы оказаться где-нибудь подальше от этого гадкого человека, который так обижал его любимого дедушку. Но он вспомнил слова старика: «Ведь дома еще четверо остались, мал мала меньше. А мать целый день сидит за иглой, чтобы всех прокормить…» Он словно наяву увидел перед собой мать, склонившуюся над швейной машиной, и десятилетнюю сестренку Росину, готовящую жалкий обед на всю семью, для того чтобы матери ни на минуту не приходилось отрываться от работы. А он? Что он задумал?.. Он сделал над собой усилие: придется покориться. С трудом заставил он себя взглянуть на хозяина, обращавшегося к нему:

— А ну, молодчик, подойди!.. Да какой ты грязный! Разве V вас в трущобе нет воды?

Что?

— Как тебя зовут?

— Меня?

— Ну да, тебя! С кем же я, по-твоему, говорю? Ну да, тебя! Как зовут?

— Николас Сальватуччи.

— Но мы его называем Нико, сеньор, — вмешался старик.

— Нико? Ладно, так лучше, короче… Сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— Тринадцать лет, сеньор, — поправил хозяин. — Надо говорить: сеньор. Ну-ка, повтори: тринадцать лет, сеньор.

Нико повторил, запинаясь, красный от стыда и гнева:

— Три-на-дцать лет, сень-ор…

— Да он, кажется, придурковатый, — сказал хозяин, обращаясь к старику.

— Не думайте, сеньор! — заволновался дедушка. — Сейчас он немножко застыдился, а так-то он у нас шустрый. И какой крепкий! Вы взгляните, ему только тринадцать лет, а все пятнадцать можно дать. Да он взрослого мужчину положит на обе лопатки…

— Ладно. Надо его в приличный вид привести. Мой грум не должен ходить голодранцем. Покуда ему не сошьют ливрею, возьми у привратника куртку и штаны; мальчишке, верно, будет впору.

— Хорошо, сеньор.

— Да вели его помыть и постричь. У него, наверно, в голове полно вшей. Если ты его мне в приличный вид не приведешь, не возьму, так и знай. Вот пусть его вымоют да оденут почище — тогда посмотрим. Ну, живо!

— Хорошо, сеньор. Вот увидите, я его так разодену, что вы его и не узнаете, — ответил дедушка и, взяв за руку Нико, направился к двери. На пороге он остановился и добавил — Вот увидите, сеньор, он вам понравится, мой Нико, он у нас пригожий мальчик…

— Ладно, хватит! — прервал хозяин и со стуком захлопнул дверь перед их носом.

Нико с дедушкой остались одни в передней. Мальчик, голосом, в котором слышались слезы, проговорил:

— Дедушка, я лучше уйду… Я хочу уйти отсюда, дедушка!

— Да ты с ума сошел, голубчик!

— Я не хочу здесь оставаться, я уйду!

— Да ты думаешь, тебе в другом месте будет лучше?

Здесь тебя будут кормить, одевать, будут платить тебе по двадцать песо в месяц…

— А почему он с тобой так обращается, дедушка?

— Со мной? А как он со мной обращается?

— Ну, как… Он тебе «ты» говорит. Старым хрычом тебя обзывает. Перебивает тебя, кричит: «Хватит!», как будто ты собака какая-нибудь, а не человек… Я не хочу здесь оставаться, дедушка! Не могу я видеть, как он с тобой обращается…

— Ах, дитя мое, милое мое дитя! — грустно вздохнул старик. — Сразу видно, что ты еще молод. Как мало знаешь ты свет! Да где же со мной, с жалким, никому не нужным старичишкой, будут обращаться по-другому? Разве ты не понимаешь, что меня хозяин из милости держит? Он мне дает пятьдесят песо в месяц. А за что дает? За прекрасные глаза? Да где еще мне дадут пятьдесят песо в месяц! Поэтому он и позволяет себе так со мной обращаться. Это, видно, доставляет ему удовольствие. Ну и пускай себе! Я терплю. Он богатый, он горя не видел… А мне столько на долю выпало!.. Мне шестьдесят два года, чего я только в жизни не натерпелся! Тебе жалко смотреть, что он со мной так обращается, что называет меня старым хрычом? Это еще что! Хуже бывает…

— Как так? Может, он еще и бьет тебя?

— Видишь ли, когда он напивается в своей компании… Эх! Ничего не поделаешь, надо терпеть. Подумай о том, что дома мать день и ночь сидит за иглой да четыре птенца есть просят. Потерпи, Нико… Он известный адвокат, ор миллионер, а мы жалкие бедняки. Я несчастный старик, уже едва ноги волочу. А ты еще совсем мальчик, читать толком не умеешь, ремесла никакого не знаешь… Сеньор делает благотворительное дело, давая нам семьдесят песо в месяц. Где еще мы столько заработаем, Нико?

— Я бы лучше согласился продавать газеты на улицах…

— Нет, ни за что на свете!

— Почему?

— Ни за что!

— Да почему же?

— Не сумею объяснить тебе, мой мальчик. Мне кажется, что это как-то зазорно. Ходить целый день по улицам в грязи, в пыли… Мне кажется, твой отец, если б узнал, встал бы из могилы и сказал бы мне: «Так-то ты воспитываешь моего сына, Гайтан?» Нет, ни за что!

— Но тогда бы никто не обращался со мной так, как с тобой этот… — И он указал взглядом на запертую дверь.

— Нет, Нико!.. Ну, ну, хватит, как говорит сеньор. Пойдем, я приведу тебя в лучший вид. А когда сошьют ливрею… вот увидишь, какой ты будешь красавчик в ливрее! Шапка с галунами, куртка с двумя рядами золотых пуговиц… Не то, что бегать целый день по улицам, высунув язык… Ну, пошли!

— Дедушка!

— Что?

— Мне очень хочется плакать…

И Нико заплакал, прижавшись к дедушке. Старик обнял его, и они направились к выходу. Старик молчал — он чувствовал, что в горле у него дрожат, словно маленькие раненые зверьки, горючие слезы.

Нико был принят на работу. Увидев его умытым и принаряженным, адвокат вынужден был признать, что он действительно пригожий мальчик, как с гордостью утверждал дедушка. Так Нико приступил к исполнению своих обязанностей, не очень, впрочем, трудных: стоять у подъезда вместе с привратником и, когда подъезжает автомобиль, подбегать, открывать дверцу, а потом закрывать. Первый день он провел хорошо. Он совсем забыл об адвокате и развлекался зрелищем приезжающих гостей. Под вечер он увидел на углу мать, двух братишек и младшую сестренку. Они пришли полюбоваться на него. И смотрели на него издали восторженными глазами, радостно улыбаясь. В эту минуту Нико порадовался тому, что остался служить здесь. Он весело замахал рукой, приветствуя мать и малышей, которые, остановившись на углу, посылали ему воздушные поцелуи, не решаясь подойти ближе к подъезду этого роскошного-дома и со страхом и робостью оглядывая важную фигуру привратника, который был явно недоволен этой сценой.