На широкий простор - Колас Якуб Михайлович

— Э, голубок, кого стерегу! Выходит так, что стерегу самого себя… А ты?.. Как вижу, хлопец, ты сильно напуган…

— Ой, и не спрашивай, дядя! Из польской неволи, из плена вырвался! Да не я один, а тридцать шесть человек!

— Что ты говоришь?! — поразился дед Талаш. — Как же это?

— А вот как. Отступили красные, пришли поляки. Пришли и начали вылавливать да хватать тех… ну, кто, одним словом, в революцию смело пошел против панов. Принялись паны мстить, порядки наводить, усмирять да грехи всякие вспоминать. А народ наш… сам знаешь… разный народ есть. Богатеи начали под панов подлаживаться, доносить на нашего брата. Вот и попался я — заарестовали. И в других местах схватили таких же, как я. Так вот и насобирали нас целую команду и погнали. А хлопцы всё отчаянные. Знакомые и незнакомые. Привели это нас к уездному комиссаржу, заперли в какой-то холодный склеп. Думали, что и конец там будет. Но прошел слух, что погонят нас куда-то дальше. А куда и зачем — не знаем. А был среди нас удалец такой, Марка Балук из-под Тернищ. Тертый человечек, солдат старой армии. «Вот еще, говорит, будут они меня таскать, как арестанта какого, холера им в бок! Не затем я из немецкого плена вырвался, чтоб дома терпеть! Дураков нет! Хватит!» Видим, голова у человека варит. Обступили мы его. «Как ты сделаешь это?» — спрашиваем. «Дайте присягу, говорит, что будете слушаться меня, тогда и вы будете на воле». Видим, что-то придумал человек. А кому ж не хочется на волю вырваться? Так почему и не присягнуть? Вот он и говорит: «Присягали мы Николаю на евангелии, но присяга ему не помогла. Вы ж мне присягните на нашем мужицком лапте. Поклянитесь, что будете слушать меня, и каждый поцелуйте свой лапоть!» Серьезно говорит, не шутит. «Лапоть, говорит, знамя нашей мужицкой доли». И знаешь, дядя, что? Стали мы целовать свои лапти. Ей-богу! Кто в шутку, а кто и вправду. Вот он тогда и говорит: «Ну, так вот что. Когда нас погонят и отведут верст на пять-шесть, а может, и больше — насчет места я соображу, — то вы слушайте мою команду. А команда моя будет вот какая: „Стой — лапоть скинулся!“ Как вы это услышите, так молнией бросайтесь на конвой, разоружайте его. Все зависит от внезапности и быстроты нападения. Два-три человека безоружных легко справятся с одним вооруженным, если только сделают это быстро и ловко». Понравилась нам эта тактика. Обдумали, обсудили каждую мелочь, разбились на группки. Разговариваем шепотом, чтоб сохранить в тайне наш сговор… Вывели нас. Глядим — двенадцать конвойных, тринадцатый — капрал. Плетемся мы, но и виду не подаем, что у нас в мыслях. Притворились, что ослабели, едва ноги поднимаем, шатаемся. Поставили нас в ряды. Подал капрал команду, сам стал впереди. Двинулись. Пять конвойных с одной стороны, пять с другой, а двое сзади идут. Я в первом ряду. С капрала глаз не свожу. Не так с самого капрала, как с его винтовки: больно она мне понравилась! В ушах все время три слова звучат: «Стой — лапоть скинулся». А наш командир в заднем ряду идет. Прошли через местечко. В поле вышли. Навстречу фурманки, люди. Конвойные подгоняют нас, покрикивают да такими паскудными словами ругаются, что и слушать тошно. А мы горим от нетерпения. И так часа полтора тащимся. А наш командир молчит. Но только это мы выбрались из леса на поляну, как вдруг гаркнет Марка Балук: «Стой — лапоть скинулся!» И что только сделалось в этот момент! Что там произошло, я тебе рассказать не смогу. Все сплелось в один клубок. Не слышно было крика, только тяжкое сопение и хрип. Не помню, как очутился я возле капрала. Помню только, что он лежал на снегу, сам белый как снег, с ободранным ухом, и только глазами хлопал, на меня глядя. А я говорю ему: «Лежи, не вставай!» И забираю у него винтовку, вот эту самую, карабин заграничный, на семь патронов. И револьвер. И револьвер у меня и сабля. Бросаюсь другим помогать, а хлопцам уже не нужно моей помощи. «Слушай мою команду! — крикнул Марка. Взмахнул обнаженной саблей, револьвер поднял. — Гайда в лес. И конвойных веди!» А они перепуганные, бледные как смерть… Поплелись покорно… Да не они теперь конвойные, а мы. Довольно нас быдлом называть! Отошли мы саженей сто. «Стой!» — командует Марка. Остановились. «Снимайте, паны, сапоги!» Разулись они. Лучшую пару выбрал себе Марка, а другие поделили наши лапотники. Тринадцать человек обулись в сапоги, а лапти конвоирам отдали. И оставили их там в лесу. Живых, но помятых и побитых. Поразбирали их оружие — кто винтовки взял, кто револьверы, а кто сабли. На прощание Марка сказал: «Ну, хлопцы, гайда кто куда! Но присяги я с вас не снимаю. И вы, мошенники, свободны! — обратился он к конвоирам. — Отдохните тут да ступайте куда знаете!» И подался в свою сторону, а каждый из нас — в свою.

— Ах, будь ты неладен! Почему же это меня с вами не было?! Ну и ружьишко ты себе раздобыл, Мартын! — причмокивал в восхищении дед Талаш, разглядывая удивительное ружье.

Не знал подросток Панас, что его особой интересуются не какие-нибудь простые смертные, а сам войт Василь Бусыга. Войту надо знать, кто в какой лес смотрит. Войту надо выведать, куда пропал дед Талаш и что у него на уме. Войт — начальство, а у начальства бывают такие мысли, что не всем подчиненным можно о них знать и особенно о них не должен догадываться такой «распущенный» человек, как дед Талаш. Дед Талаш ни в грош не ставит панов и начальство, на чужое добро зарится. Дед Талаш вообще враждебно относится к таким хозяевам, как Василь Бусыга, Кондрат Бирка, и ко многим другим уважаемым личностям. Это он подбивал голодранцев поделить поля зажиточных хозяев. У деда Талаша стоял на квартире большевистский командир. Наконец, дед Талаш с топором бросался на польских солдат. Короче говоря, дед Талаш нанюхался и пропитался большевистским духом. И теперь он наверняка связался с большевиками. Кто может поручиться за то, что он не приведет сюда красных? Нет, пока дед Талаш скрывается неведомо где, неведомо с какими умыслами, не может быть спокоен пан войт Василь Бусыга. Это не значит, что он, войт, боится деда Талаша. Нет, войт — начальство и стоит на страже закона и порядка. Недаром ведь ему дан приказ от высшего начальства, от уездного комиссаржа, — следить и брать на заметку всякого, кто преисполнился духом непослушания и бунтарства. А что касается красных, то Василь Бусыга спокоен на этот счет: польская власть не одна — за ее спиной Франция и Англия стоят. Нет, песенка большевиков спета. Но неприятностей наделать они еще могут. Тем более что до войтовых ушей доходят слухи: по лесам слоняются темные люди, сговариваются, к чему-то готовятся, что-то замышляют. Предосторожность тут не повредит. И нет ничего удивительного, что быть начальником — это не такая уж простая вещь, как это может показаться кому-нибудь со стороны.

А в первую очередь надо за деда Талаша приняться.

С одной стороны, и хорошо, что хата Талаша стоит на отшибе: каждый, кто идет туда или оттуда, сразу бросается в глаза. Но есть тут и неудобство одно: если будешь похаживать поблизости, то неизбежно обратишь на себя внимание. Наблюдая время от времени за хатой Талаша, Василь Бусыга заметил, что Панас то и дело отлучается из дому. Интересно — куда это он ходит? Догадывается войт, что Панас и есть тот самый ключ, которым можно отомкнуть тайну деда Талаша. С Панаса и нужно начинать. Но как? Поручить разве кому-нибудь проследить, приставить специального человека? Войт рассудил и нашел этот способ неудобным; да и рискованно вмешивать в это дело третьих лиц: третьи лица могут быть свидетелями против него самого. И затем нет уверенности, что все это останется в секрете. Василь Бусыга остановился на новом плане. Он доложит куда следует, доложит, как и через кого можно узнать про деда Талаша, а там пускай допытываются сами: и сено будет цело, и козы сыты.

Накануне того дня, когда Панас должен был встретиться с отцом у толстого дуба возле Сухого поля, среди ночи вдруг раздался стук в дверь Талашовой хаты. Первой вскочила бабка Наста. В тревоге подняла она голову, прислушалась. Стук повторился с большей силой и настойчивостью.