Царьградская пленница - Александр Волков

Слушатели с напряжением смотрели на рассказчика.

– «Греческий огонь», он страшный? – спросил Митяй.

– Страшный, сынок, несказанно страшный. Неведомо, что туда греки кладут, но горит он негасимо. Горшки с огнем кидают – снарядами, катапультами их называют, и летит такой огненный дракон, рассыпая искры, и на кого искра упадет, тело до костей прожигает… Но, однако же, сколь они на нас этого огня ни пускали, а выбить из крепости не могли. Даже более того – мы сами из стен выходили и греков нещадно били…

Лютобор воодушевился, щеки его пылали. Казалось, что он сам защищал Доростол.

Три друга еще долго расспрашивали Лютобора о подробностях великих битв и дальних походов.[105] Слава отца словно пала на сына, и все на «Единороге» с великим почтением смотрели на суровое лицо старого воина.

До Царьграда оставалось три-четыре дня пути, когда погода начала портиться.

Какая-то дымка наполнила воздух, и прозрачная даль затуманилась. Ветер стих, и наступила тревожная тишина. Сначала люди не могли понять, в чем дело, а потом догадались.

Исчезли крикливые чайки, сопровождавшие флотилию на всем ее пути, куда-то пропали крачки, и только буревестники носились над самой водой, чуть не задевая ее крыльями.

Хрисанф помрачнел.

– Быть великой буре, – сказал он. – Лютобор, покричи остальным, чтоб сбивались вместе.

По морю пронесся оглушительный бас Лютобора:

– Эгей, люди! Сбивайтесь в кучу, буря идет, буря!

Лодьи с обвисшими парусами собрались около «Единорога», как испуганное стадо овец вокруг вожака.

Старший кормчий распоряжался:

– Паруса спустить! Все равно сорвет, да еще и учан опрокинет. Товары крепить, что плохо привязаны, волнами снесет…

На учанах началась деятельная работа. Иные из новичков с сомнением приняли предупреждение Хрисанфа, но те, кто испытал морские бури, действовали так, как приказывал кормчий.

Даль быстро мрачнела. Над головой показались разорванные, клочковатые тучи, гонимые ветром, но море было еще спокойно. Этой обманчивой тишине никто уже не верил, все готовились к урагану.

Издали послышался гул. Мореходы увидели, как к ним приближается первый, еще невысокий вал с пенистым гребнем. Многие закрестились.

Учаны заколыхались на волнах, непрерывно набегавших одна за другой. Ветер усиливался с каждой минутой, свистел и завывал в снастях. Водяные брызги ливнем обрушивались на лодьи. В небе загремел гром.

Волны свирепо швыряли тяжело нагруженные учаны. Кормчие твердо держали рули, заботясь о том, чтобы лодья не повернулась боком к волнам.

Было невероятно трудно выполнять приказ Хрисанфа – держаться вместе. Ураган раскидал суда, и возле «Единорога» держался только «Олень» – учан любечского гостя Никодима.

Все грознее и грознее шумели волны, удары грома участились и слились в непрерывный грохот; тучи шли так густо, что море окутала тьма, освещаемая блеском молний.

Люди на «Единороге» в страхе жались друг к другу, держались за скамейки, за борта, за скрипящую мачту. И вдруг они увидели, как близкий к ним «Олень» вдруг страшно накренился, черпнул бортом воду, потом на мгновение выпрямился и стал уходить в морскую пучину:

– Погибаем! Братцы! Спасите!.. – понеслись отчаянные крики.

Но от «Оленя» осталась только верхушка мачты. Скоро исчезла и она, и в водовороте виднелись лишь головы людей, боровшихся с волнами. Первым на выручку тонувшим бросился Лютобор. Скинув сапоги и кафтан, он прыгнул в море. За ним последовали Зоря, Неждан, Угар, Тереха и еще несколько гребцов и воинов – отличных пловцов.

Силач Лютобор шутя боролся с волнами. Несколько движений руками, и он сразу продвинулся на десяток саженей. Он уже успел передать на борт «Единорога» одного спасенного и поплыл за другим, еле державшимся на воде. Зоря спас стряпуху Василису; перепуганную до потери сознания женщину Светлана втащила на борт, привела в чувство и стала успокаивать. Неждану удалось спасти кормчего – грузного высокого Ферапонта. Иные из экипажа «Оленя» сами хорошо плавали и добрались до Ефремова учана. Охотник Вихорь сильными руками рассекал волны: он тащил на себе бесчувственного гостя Никодима…

Буря утихла так же внезапно, как налетела, – это случается в южных широтах. Тучи исчезли, заблестело солнце. На успокаивающейся поверхности моря кое-где плавали остатки разбитого «Оленя» – доски, пустые бочонки, весла.

Разбросанные лодьи спешили соединиться. Приведенный в чувство Никодим и кормчий Ферапонт начали перекличку людей. Шести человек они не досчитались. Четыре воина и два гребца погибли в море, далеко от родного Любеча.

– Бог дал, бог и взял, его святая воля! – набожно прошептал Никодим, и слеза скатилась по его старой, морщинистой щеке.

Да, недаром византийский император и летописец Константин Багрянородный[106] писал о пути «из варяг в греки»: «Это мучительное плавание, исполненное невзгод и опасностей».

Часть четвертая

Царьград

Глава первая

У городской стены

Караван Онфима через четыре дня подходил к Царьграду. Величавая громада святой Софии вырастала с каждым часом.

Близка заветная цель!

Гребцы дружно ударяли веслами. Цветущие берега Босфора медленно уходили назад, а Зоря и Светлана всей душой рвались к таинственному и уже близкому городу, где томилась в неволе их мать. Нетерпение ребят разделял и бродник Угар – ему тоже хотелось поскорее увидеть Ольгу. Угар и Зоря просили у Ефрема разрешения взять челнок и одним плыть вперед. Пусть они выиграют два-три часа, но при их нетерпении и это казалось много.

Купец добродушно рассмеялся.

– Эвося, торопыги! – сказал он. – Да кто вас в город пустит?

– А почему же нет? – спросил Зоря.

– Скрепи сердце, – ответил новгородец. – Ждать свиданья с матерью вам придется, может, два-три дня, а может, и того боле.

– Так вот же он, Царьград, совсем близко! – воскликнул Зоря.

– А ты знаешь поговорку: «Веников много, да пару мало»? Не к теще на блины явились, к грекам едем, а они – народ осмотрительный. Ватагу нашу они в город не впустят, а жить мы будем за стеной, в монастыре святого Мамы.[107] Подворье такое есть для иноземных купцов и их челяди. И как приедем туда, от ихнего эпарха, сиречь градоправителя, придет человек. Наш старейшина предъявит ему княжую грамоту, где написано, сколько в нашем караване людей. Ежели окажутся лишние, то греки с нами торговать не станут, а будут писать нашему князю, почему-де в нашей грамоте неустойка…

– Ой-ой-ой! – вскричал Неждан. – Так это же на полгода дело?

Светлана боязливо спросила:

– А у нас княжая грамота есть?

– Есть, голубка, есть, не беспокойся. Не в первый раз в Царьград приходим. А распорядок такой установлен еще по договору нашего князя Игоря, прадеда Ярославова, и было это без малого сто лет назад.[108] Вот какие дела-то, ребятки! – закончил Ефрем.

Светлана и Зоря совсем приуныли.

– Так, может, нам в город, к матушке, совсем и не попасть? – тихо спросил юноша.

– Не печалься, – успокоил его купец. – Мы по приезде списки даем на тех, кто нам помогать в торговле должен, чтобы их в город пускали. Ну вот я вас троих и запишу: тебя, Светлану, Угара.

– А меня? – робко спросил Неждан и покраснел.

– Ладно, и тебя, – согласился Ефрем.

– А про меня ты уж, верно, совсем позабыл? – обиделся Митяй.

– Что ты, сынок, – усмехнулся купец. – Ты мой самый главный помощник, ты первый в списке будешь.

– То-то же, – буркнул успокоенный мальчик.

И вот уже совсем близко полуостров между Пропонтидой и Золотым Рогом, где раскинулся великий город, красивейший в мире.

Русские суда взяли вправо, так что город остался у них с юга.

Царьград величаво возвышался на семи холмах. Быть может, их было и не столько, но в древности число «семь» считалось священным, и летописцы старались приспособить топографию главнейших городов мира к этому числу. Так и Рим гордо именовал себя «семихолмным», а впоследствии и Москву считали расположенной на семи холмах, и поэт писал: «Сколько храмов, сколько башен на семи твоих холмах!»

Почти на самом мысе, ближе к югу, возвышался белокаменный императорский дворец, поднимаясь от берега в гору. Он был соединен крытыми переходами с гаванью Вуколеон. Но эта гавань была не для наших скромных мореплавателей – она предназначалась для императорских кораблей. Далее виднелся златоглавый дворцовый собор, за ним снова ярус за ярусом палаты и великолепные церкви, и все подавляла грандиозная София с устремленным к небу огромным куполом – нетленное чудо света, предел человеческих мечтаний…

Да, не было в мире города более пышного по внешнему виду, чем сверкающий белизной Царьград. И русские, впервые попадавшие в него, говорили, что Киев по сравнению с ним кажется очень скромным городом.

И снова вдоль берега тянулись храмы, палаты, дворцы. Вот поднимается массивный громадный замок Петрион, а там вдали виден дворец императора-летописца Константина Багрянородного, и уже на самой границе города стоит великолепная церковь Влахернской божьей матери и рядом Влахернский дворец – вторая резиденция византийских императоров.